Антология - Поэзия Африки

Как-то я белому задал вопрос:
— Зачем ты пришел сюда, что ты принес,
Почему колени мои дрожат,
Отчего моя жизнь черна,
Почему даже в полдень кажется мне,
Что затмила солнце луна?

Как-то я белому задал вопрос:
— Можно ль вернуться туда, где я рос,
Где кобе[391] я ел, и пил молоко,
И жизнь начинал, как дед?
Неужели ничем уже не отмыть
Вашей грязи и копоти след?

Как-то я белому задал вопрос:
— Почему окровавлен я и безголос?
Я крепкую черную кожу имел,
Я честный язык имел;
Кто же сегодня мне рот заткнуть
И кожу спустить посмел?

Как-то я белому задал вопрос:
— Везде ли цветных превращают в отброс?
В землю уходят тысячи стен
И вздымаются до облаков;
Не заблудился ли я меж домами,
Пугающими стариков?

Как-то я белому задал вопрос:
— Скажи, неужели ты веришь всерьез,
Что и впредь, покорившись тебе, вожди,
Подобно предкам своим,
Будут зулусами править, пока
Ты голов не открутишь им?

Белый, конечно, молчал в ответ,
Но я разобрался, где мрак, где свет,
И ныне вперед поведу народ,
Который давно уже сбит с пути, —
Сгусток страданья черных людей
Недаром трепещет в моей груди.

Стало чернеть темно-синее небо,
Дальние горы исчезли во мраке,
И солнце закатное приняло цвет
Красного железняка.

Юркие ласточки в гнездах укрылись,
Зашевелились летучие мыши,
А ветры устали гнать с океана
Растрепанные облака.

Искусственный свет побелил дорогу,
Где-то вдали завыли гиены,
Только они, пожирая падаль,
Бродят вблизи от мест,

Где гибнут деревья и сохнут травы,
А пыль, поднимаясь из горла шахты,
Летит по ветру и покрывает
Мир на сто миль окрест.

Здесь нет ни реки, ни болот прохладных,
Ночью лягушек здесь не услышишь,
Коростели и белые цапли
Давно улетели прочь.

Теперь здесь водятся только… люди.
Вот наконец они показались.
Значит, их день рабочий окончен,
Значит, настала ночь.

Гремите, машины, и скрежещите,
Вы трудитесь без перерыва на сон,
Я тоже сутками сна лишен.
Гремите, машины, и скрежещите,
У вас я не стану просить о защите,
Какое вам дело до черных рабочих,
Какое вам дело до слез и страданья;
Шахта не знает ни дня, ни ночи,
Вместо покоя здесь ожиданье
Отбоя, похлебки и воскресенья…
Гремите, орите, ищите спасенья,

А мы устали от криков боли
И грубой брани в дороге длинной
Меж этим адом с названьем Голи
И краем, где из гончарной глины
Нас вылепил бог и обжег в печи,
Чтоб стали черны мы и горячи.

Дымом наполненные машины
Нас обрекли
Неволе и горю;
Нас провезли
По суше и морю
И бросили в жадную пасть темноты,
Где, мучаясь издавна, люди-кроты
Тянут тугие соски земли,
Чтоб золотые струйки текли
В бездонный карман хозяина шахты.

Люди-кроты не знают о солнце;
Солнце у предков их отобрали,
Деды и прадеды умирали
Для того, чтобы вам помогать в работе,
О колеса, крутящиеся бессонно,
О гиганты, лишенные стонущей плоти!
Мы в рабстве, но кто, по какому праву
Вас заставляет работать, работать,
Давиться работой, скрипя от злости,
Пока не устанут сгибаться суставы
И не источит ржавчина кости,
А после выбрасывает на свалку?

Я видел скончавшиеся машины,
В шахте мы с ними родные братья:
И нам разъедает ржавчина кости,
И мы отдыхаем лишь на погосте…

Но машина не станет рожать машину,
Как мы, потому что она умнее,
Но машина не кашляет перед смертью,
Как мы, потому что она сильнее.
Нам и за проволокой колючей
Мерещится случай, счастливый случай,
А ей не нужно глупой надежды.

Бездонны штольни,
А день рабочий —
Это весь день
И три четверти ночи.
Кроты под землей
Ведут коридоры,
Кроты на земле
Поднимают горы.
И бесконечность этой работы
Потрясает их простодушных предков.

Так было: люди племени моши,
Голос сирен услыхав однажды,
Из хижин вышли на всякий случай;
А белые проволокой колючей
Им путь преградили
И обратили
Мужчин в кротов, копающих землю,
А землю — в подобье большой коровы,
Чье молоко — золотой песок.

Чем глубже в землю уходят шахты,
Тем больше снаружи пустой породы,
Ныне гигантские терриконы
Могут тягаться с горой Эсанзлвана;
В тот день, когда я становился кротом,
Они были меньше,
Но, верно, потом
Станут больше.
Я жду, чтоб весь мир покрыли
Груды красно-коричневой пыли,
Которая к небу взлетает тучей,
Едва прошуршит ветерок летучий
Над глоткой нашей проклятой шахты.

Гремите, машины, ревите, машины,
Вы заглушаете наши крики,
В себе вы прячете гнев великий,
Ваши проклятья слышнее наших.
Не смейтесь, слушая наши стоны,
Мы будем молча лежать в могилах,
Вам помогать мы уже не в силах:
Вы только ржавеете,
Мы — умираем!

Слушать готов я, пой мне, о Ветер,
Дай отдохнуть и набраться силы,
Только один ты на белом свете
Умеешь качать и баюкать деревья.
В песне твоей чудеса повинны,
И красота, и реальность видений,
И любовь, приходящая без причины.
А мелочность старости и тишина,
Те, что меня оставляют без сна,
И тебя настораживают, наверно.
Но что же, давай убьем тишину!
Сердце мое полно ожиданья,
Оно для любого дерзанья открыто,
Радость тревогу в нем не убила, —
Молчание вечера мы разрушаем,
Подобно упрямым рыжим термитам,
Забравшимся в брошенную могилу.

Слушать готов я, пой мне, о Птица.
Здесь, где закрыто небо ветвями,
Песня твоя свободней струится
И голосок твой звучит сильнее.
Я шел от рощи невдалеке,
И так заслушался ненароком,
Что прилег и уснул на горячем песке.
Благодеянье великое — сон:
Забыть помогает измученным он
О страданьях, о голоде, о болезнях
И о людях, которых лучше не помнить.
Пой же мне песню с ветки зеленой
Такую, чтоб даже луна удивленно
Остановилась над нами в тумане,
Шепча: «Вы сытее пятнистых гиен,
Идущих по следу Номкубулваны».

Слушать готов я, пой мне, Цветок,
Древнюю песню любви и пчелы,
Сладкую песню дождя и реки,
Которые жизнь возвращают в пески.
Твои лепестки нежны и малы,
Но мудрость тверже алмазной скалы.
Ты знаешь секрет молодой любви,
Подобной свету предутренних звезд,
Перекинувших легкий волшебный мост
От ночной темноты к рассвету.
Ведь росы, упавшие на траву,
Сперва их мерцанием были согреты,
А потом уже розовым светом зари.

Песни об этом умеют петь
Только Ветер, Цветок и Птица.
Дайте же мне до конца насладиться,
Дайте же сердцем уразуметь
Песню Ветра, Цветка и Птицы.

О праотец мой, я постиг тебя
И о многом хочу говорить с тобой,
Во времени встретиться мы не могли,
Но зерна поступков твоих проросли,
И каждый побег, сохраненный судьбой,
О тебе рассказывает, любя.

Передо мною сосуд старинный.
«Старый кувшин», — говорили люди.
Кто знал, что в одну из тяжких годин
Ты с ним остался один на один
И пепел твой погребли в сосуде,
Забитом затычкой из красной глины.

Теперь на музейную полку лег,
Формой подобный неведомой птице,
Кувшин — посланник иных времен.
Тщательно пемзой очищен он,
Он за граненым стеклом хранится,
И лампу служитель над ним зажег.

Но, пристально вглядываясь в узоры,
Я вижу открытые Сонкомосе,
Стоящие возле границы мира,
Горы — подобные слою жира —
На туше, ножом рассеченной косо, —
Скрывавшие всех, кто бежали в горы.

Мастер ушедший из вязкой грязи
Птицу-кувшин сотворил с любовью,
Но позабыли мы слишком скоро
Все, перед чем трепетали горы,
Когда, траву перепачкав кровью,
Пировал народ вождя Мзиликази[393].

И все же порой гнилая вода
Становится слаще пчелиного меда.
Почиет минувшее в этом сосуде, —
Сквозь глину внутрь посмотрите, люди,
Тени былого у горлышка-входа
Теснятся, замкнутые навсегда.