Антология - Поэзия Африки

Мы уцелели,
и — пусть отвергнутая — нежность не увяла,

Снопы лучей обыскивают грубо
беспомощную нашу наготу;

над нами — вечным ужасом обвала —
фашистских запрещений декалог;

и под ударами сапог
растрескались и облупились двери.

Мы уцелели, пережив
лишения, разлуки и потери.

На темных улицах патрульные — как змеи,
свернувшиеся перед нападеньем.

И худшее изо всего — террором
обезображена земля моя родная,

а мы разрознены, изнемогаем в муках;
но — пусть отвергнутая — нежность не увяла.

Опаснее свирепейшего зверя,
не поддающееся прирученью,
чудовище железное меня
наметилось схватить огромной пастью.

Как балерина, легконог,
как мотылек, недолговечен,
я пританцовываю осторожно,
от гибели пытаясь ускользнуть.
И вдруг с небес гранитно-серых
на мрачный прах земной
лучи — потоком.

Сиянье вдалеке
струит воспоминанья
о ком-то светлом, милом сердцу —
таком далеком.

Над мокрой мостовою — солнце.
Избитые до синяков, —
как ни оспаривай бесспорное, — украдкой
мы радуемся передышке краткой,
и наши души, наши костяки,
изломанные сапогами,
целует золотистое сиянье.

Быть может, скоро наши костяки
напишут имя гневной Немезиды,
погибнувшей от пули в Шарпевиле.
Пока же на устах, смиривших гордость, —
безмолвие тоски.
Мы благодарны передышке краткой —
и солнцу этому — над мокрою брусчаткой.

Девица зауряднейшего вида
с невыразительными мелкими чертами
и похотливинкой в глазах
взирает с царственным презреньем
на вшивое мое существованье
и, с томной неохотой изъявив
свое согласье — даже нос картошкой
внезапную точеность обретает —
продать мне несколько почтовых марок,
губами сморщенными старого хрыча
подсчитывает медяки, ворча.

Еще ни разу чай, что подают в буфете,
не возбуждал во мне подобной жажды.
Глумятся надо мною расписанья,
со свистом пробегают поезда;
и здесь, в прибежище бессилья моего,
часы нашептывают мне: «Будь стоек!
Терпи, пока тебя обслужит наглость!»
О мысли, полные отравы, перестаньте
тянуть свое унылое анданте.

С обычной шумихой приходит осень в эти края.
Словно старушечий, голос ее визглив.
Золотые, с каштановыми прожилками,
пряди ее волос
развеваются над дубами,
осветляя их нервную зелень;
полное затаенной страсти,
порывистое дыханье ее
сладостно разливается в утреннем воздухе,
пронизанном жаждою обладанья —
и смерти.

Шрамы, стонущие под покрывалом зеленым,
беззвучно рыдающие кровавые раны
молят об утолении жажды;
жизнь по множеству русл устремляется к морю.
Земля моя дорогая, раскрытая передо мною,
истерзанная и послушная воле моей;
по горным уступам карабкается проворно
мое восхищенье, а гнев извергает потоки,
дымящиеся любовью и болью;
прекрасные смуглой своей наготой, в покое обманчивом
к неведомым горизонтам убегают пространство и время,
томясь ожиданьем дождя.

Да будет тих, любимая, твой сон!
Над пристанью — разлив сиянья студенистого;
патрульные машины расползлись
по городу, как стая тараканья.

Из хижин, где живут страданья,
насилье вышвырнуто — вшивым тюфяком;
и в дрожи колокола ужас затаен.

В песках и скалах дышит гнев неистовый.
Да будет безмятежен в эту ночь,
земля моя любимая, твой сон!

Все те же звуки: дикий
сирены вой в ночи,
стук громовой — и нервов
пронзительные вскрики.

Крещендо — боль. В глазах
разгневанные блики,
неудержимый плач —
все горше и надрывней.

Дней пережитых лики
назойливее ливней.
Все те же звуки — стук сапог
и вой сирены дикий.

Я в памяти храню твои черты:
у стула опустившись на колени,
печальными глазами смотришь ты,
как я бреду по остриям ножей,
и на губах твоих, обидчиво поджатых,
застыло обвинение в измене.
Мы оба знаем тщетность оправданий.
Любимая, в любви я отдаю
стране своей родимой предпочтенье.

Вину свою охотно признавая,
я все же ожидаю снисхожденья:
не ты ли, красотой своей маня,
в сообщничество вовлекла меня?
И сердца моего не гложет стыд.
Я верю, что она, страна родная,
мое невольное предательство простит,
к сопернице напрасно не ревнуя.

Как ласково струенье лепестков,
окутывающих мою нагую землю!
Как ласково струенье лепестков!

Как нежен лиловатый их покров
в благоухании задумчивых намеков!
Как нежен лиловатый их покров!

Порхающие стаи мотыльков
едва тревожат воздух полусонный —
порхающие стаи мотыльков.

Несмело приближаюсь я к подножью
рыдающей печально джакаранды;
и вот опять любуюсь с тайной дрожью,
как ласково струенье лепестков…

Возле ворот Дукузы[389] —
Великого города предков —
Я молил заходящее солнце о том,
Чтобы Чака послал наконец за мной.

Вождь услышал и повелел:
«Стань для земли копьем и щитом».
А потом, вослед за славой земной,
Тень прекрасной Уманкабайи[390]
Мне явилась во сне.
Она приоткрыла тайны вселенной
И меня обучила парить в вышине.

Ворота — старинный сторож — Дукузы
Предо мной растворились по воле ее;
Я вошел, от волнения не дыша,
Не зная, как славить Уманкабайю.

От скорбей исцелилась моя душа,
И я, упав на сухую траву,
Себя ощутил могучим вождем.
Как знать, что во сне, а что наяву…

Я жаждал встретить Уманкабайю,
Но призраки всплыли из бездны зла, —
Сомкнулись створы ворот Дукузы,
И пеплом Дукуза к ногам легла.

С тех пор стало тесно словам во рту, —
Я понял, что прежде жил, как немой,
С тех пор я поэт, даже смерти самой
Вновь не отбросить меня в немоту.

Я спал, но явившаяся во сне
Уманкабайя сказала мне:
«О сын Манцинзы, глаза раскрой,
Ты рожден не затем, чтобы спать, поэт,
Воспой боевого копья полет,
Сердцу не дай обрасти корой!»