Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Бумага, стекла, скорлупа, жестянки,
тряпье, коробки, горы кожуры,
бутыли, туфли, смрадные пары,
автомобилей бренные останки.

Коты любого сорта, банки, склянки,
бесстыжие крысиные пиры,
гнилая жижа, грязные дворы,
лицо домов — не краше их изнанки.

Неугомонные торговцы, плеск
фонтанов, голуби, колонны, блеск
величия, руин надменный холод.

И молча смотрят свалки и века
на стены, где безвестная рука
из ночи в ночь рисует серп и молот.

Вода, вода бесчисленных фонтанов,
сплю под немолчное ее журчанье.
Вода здесь, в Риме, —
мой всегдашний сон.

Она звенит, звенит, вода фонтанов,
всему чужда,
спокойно безучастна.
Без устали свои лепечет сны.

Вода — подарок моему изгнанью,
дар сердцу моему,
уставшему скитаться по земле.

Она поет — вода моих бессонниц,
часов томительных, когда немые тени,
которые я узнаю с трудом,
слоняются по комнатам.

Она течет для бедняков и нищих,
для всех, кто, скорчившись, проводит ночи
возле фонтанов.
Вода для псов бродячих, для прохожих,
что мимоходом утоляют жажду.
Вода для птиц и для цветов, — вода,
вода для рыб безмолвных и для неба,
оброненного в каменную чашу,
с его луной и звездами и солнцем.
Вода, вода… И в самой своей сути
она лишь звук, повтор неутомимый,
цепочка снов, не знающих конца.
О вечная вода седого Рима!
Вода.

Когда я уеду из Рима,
кто будет меня вспоминать?

Спросите об этом
бродячих собак,
черных котов
и дырявый башмак.

Спросите, спросите
досужих ворон,
мертвую лошадь,
облезлый балкон.

Спросите у ветра,
он был мой сосед;
у двери от дома,
которого нет.

Спросите у Тибра,
он пишет с трудом
мои инициалы
под каждым мостом.

Когда я уеду из Рима,
спросите у них обо мне.

Что такое олива?
                    Это
и старая, седая старуха,
и озорная девчонка
в венке из зеленых веток.
На ней поясок из шелка,
у пояска кошелка,
полная спелых оливок.

Я иду по улице Пилар,
в Резиденцию{218} иду к тебе,
у твоих дверей тебя зову.
Но тебя там нет.
          Федерико!

Ты смеялся, как никто на свете,
ты умел найти слова такие,
что никто их больше не найдет.
Я пришел к тебе в твою обитель.
А тебя там нет.
          Федерико!

Но когда в горах у Аньено,
где твои оливы приютились,
я и ветер, — мы тебя окликнем,
ты услышишь, зашумишь листвою
          нам в ответ.

Я знаю, что где-то идет война.
Я знаю, что гибнут люди
где-то на белом свете…

Но хоть на минуту оставьте меня.
Пусть я все позабуду…
                И в дальнюю даль
пусть меня унесет этот ветер.

Опустел и заглох городок,
когда вышла на улицы осень.
Взобралась торопливо по скалам
и вступила на площадь.
«Я осень».

Глядят с печалью в глазах
на нее старики. И в долину
молодежь веселье уносит.

Зажженная бандерилья,
чадя, прикипела к шкуре,
и, словно слепая буря,
бык ринулся на квадрилью.

Как огненный астероид,
прожегший коня рогами,
смешал он и кровь и пламя,
копытами землю роя.

И четче, чем кастаньеты,
кровавые взвихрив складки,
смертельные такты схватки
отмеривает мулета.

Ступени сжимают кольца
под свист и под рев звериный,
и дразнятся апельсины,
лимоны и колокольцы.

Вот взмыла крылом мулета,
тот миг беспощадно метя,
в который клинку и смерти
вручается эстафета.

И в пене кровавой влаги
бык смерть принимает стоя,
считая, что все же стоит
коррида удара шпаги.

Желтый лимон —
отчизна моей лихорадки.
Если в воздух
тебя я подкину,
желтый
лимон,
ты в ответ
мне подаришь
молнию.
Если держать тебя
на кончике
пальца,
желтый
лимон,
ты становишься
китайчонком
с косичкой,
даже целым
Китаем,
каким его
видят
ангелы.
Если же вонзить в тебя
зубы,
о друг мой
с горчинкой, —
ты подаришь мне
морское
мгновенье

Свирепый
остров,
золоченный
избытком
темноты.

Стрела
на луке рога,
нацеленная
на мишень
арены —
на гулкое,
звенящее
от попаданий
блюдце.
Ярмо рогов
на шеях
лошадей.
Тореадоров
ты возносишь
к славе
и вместе с ними
воскрешаешь миф,
где оживают
Юпитер
и Европа{219}.

Чтобы запах гвоздики услышать,
мальчик встает на колени.

Вспышки кармина. А запах
прядет свои красные тени.

Чтоб дышать апельсинным цветом,
мальчик встает на ходули.

Пенятся ветви. А запах —
белее белого тюля.

Чтоб учуять, как пахнут корни,
мальчик на землю ложится.

Когти земли. А запах —
синее синего ситца.

На вялом закате, в унынье
шагами сумерки меря,
ищу я в тускнеющей сини
отшельницу предвечерья.

(На призмах закатной дымки
лучи семицветные ожили.
Округу сверчки-невидимки
кашлем сухим растревожили.)

Ищу я звезду… И глазами
скольжу по дальним пределам…
(Туча под небесами
сдобным играет телом.)

Ищу… (На откосе стадо:
бубенчиков разноголосье.)
Ищу… И нежданная радость —
Венера в синем хаосе!

Крестьянину и мне взамен часов —
ущелья между гор,
вонзенных в небеса:
одно ущелье — час,
другое — два часа,
три и четыре — дальние ущелья,
а стрелка — тень ползущая утеса,
который гордо в небо поднялся.
Здесь циферблат — все горы,
«тик-тик» —
цикад охрипших голоса,
пружина — свет… Вот чудеса!

Да жаль: часы мои идут лишь в пору,
когда не застит туча небеса!