Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Колыхался меж дверей
страх от крика воющего:
«Няня!..
Нянечка, скорей!..
Дайте обезболивающего!..
Дайте!!»
И больной замолк…
Вечером сердешного
провезли тихонько в морг —
странного,
нездешнего…

Делают ученый вид
депутаты спорящие…
А вокруг
            страна вопит:
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте…»

Как живешь ты, великая Родина Страха?
Сколько раз ты на страхе
                                  возрождалась из праха!..
Мы учились бояться еще до рожденья.
Страх державный
                       выращивался, как растенье.
И крутые овчарки от ветра шалели,
охраняя
Колымские оранжереи…

И лежала Сибирь, как вселенская плаха,
и дрожала земля от всеобщего страха.
Мы о нем даже в собственных мыслях молчали,
и таскали его, будто горб, за плечами.
Был он в наших мечтах и надеждах далеких.
В доме вместо тепла.
Вместо воздуха – в легких!
Он хозяином был.
Он жирел, сатанея…

Страшно то, что без страха
мне
гораздо страшнее.

«В Нечерноземье, – согласно прогнозу, —
резко уменьшится снежный покров…
Днем над столицей —
                              местами – грозы.
А на асфальте —
местами —
кровь…»

Над моею душой,
над моею страной
«интересное время»,
                           пройди стороной!
«Интересное время»,
уйди, уходи!
Над Россией метелями не гуди.
Мы завязли в тебе,
мы объелись тобой!
Ты – наш стыд
                      и теперь уже вечная боль.
Не греми по железу железом.
Стань обычным и не-ин-те-рес-ным!        
…Хоть ненадолго.

Вошь ползет по России.
Вошь.
Вождь встает над Россией.
Вождь.
Буревестник последней войны,
привлекательный, будто смерть…

Россияне,
             снимайте штаны!
Вождь
желает вас
поиметь!

Горделиво и ползуче, —
черная, будто рояль,
в небо не вмещалась
                           туча,
свешивалась по краям!
И была она бездонна,
и несла разгул беды.
Было в ней на два потопа
молний,
           злобы
                   и воды!
Обещала стать несчастьем,
рухнуть на людей
                        с высот!..

С этим самым обещаньем
и ушла
за горизонт.

То нахлынет боль, то отпустит боль, —
отчего болит,
                  сам не знаю я…
Песни главные
                    есть в судьбе любой:
колыбельная
и поминальная…
Колыбельную
                   я забыть успел,
только помню то, что она была!
Пела мама мне,
                    словно ангел пел,
и хотелось жить от ее тепла…
Снова быть зиме, а потом весне,
и восходит вновь солнце рыжее…
Поминальная,
не спеши ко мне!
Все равно тебя
                    не услышу я…
То нахлынет боль, то отпустит боль, —
отчего болит,
                  сам не знаю я…
Песни главные есть в судьбе любой.

Не спеши ко мне, поминальная!

Пока мы не выкричимся,
                                 не выговоримся,
пока мы из этой ямы не выберемся,
из этой ямы
(а может, кучи),
из этой когдатошной
                            «райской кущи»,
из жажды
             жизнь отдать по приказу
за светлое завтра,
за левую фразу,
пока мы не выговоримся,
                                 не выкричимся,
пока мы от этой холеры не вылечимся,
пока не докатимся до предела,
и крики
не превратятся в дело,
нам снова придется,
                          глотая обиду,
догонять
то Гренландию, то Антарктиду!

Над толпой откуда-то сбоку
бабий визг взлетел и пропал.
Образ
        многострадального Бога
тащит
непротрезвевший амбал.
Я не слышал, о чем говорили…

…Только плыл над сопеньем рядов
лик
    еврейки Девы Марии
рядом с лозунгом:
«Бей жидов!»

В государстве, где честные наперечет,
все куда-то уходит,
                         куда-то течет:
силы,
деньги,
двадцатый троллейбус,
искореженных судеб нелепость…
Все куда-то уходит,
                         течет не спеша:
воспаленное лето,
за летом – душа.
Облака в оглушительной сини.
Кран на кухне.
Умы из России.

Такая жизненная полоса,
а может быть, предначертанье свыше:
других
я различаю голоса,
а собственного голоса
                              не слышу.
И все же он, как близкая родня,
единственный,
кто согревает в стужу.
До смерти будет он
                          внутри меня.
Да и потом
не вырвется наружу.

Мы были.
             Принимали.
                              Участвовали.
Мусолили цитаты начальственные.
Скулили.
Но хвостами невидимыми
не то, чтобы виляли,
                            а – подвиливали…
Живучие.
Счастливые.
Несчастные. —
Мы были.
             Принимали.
                             Участвовали.
Рабочие.
Колхозницы.
Ваятели…

Бессмертные анкетозаполнятели.

Уважаемый доктор!
Вы еще не знаете,
                        что будете делать мне операцию.
А мне уже сообщили,
                             что в мозгу у меня находится опухоль
размером с куриное яйцо, —
(интересно,
кто ж это вывел курицу,
несущую такие яйца?!..)

В школе по анатомии у меня были плохие отметки.
Но сегодня мягкое слово «опухоль»
                                               корябает меня и пугает, —
(тем более, что она почему-то растет,
                                                 вопреки моему желанию)…
Нет, я верю, конечно, рассказам врачей,
что «операция пройдет как надо»,
верю, что она «не слишком сложна»
                                                и «почти совсем не опасна»,
но все-таки, все-таки, доктор,
                                       я надеюсь, что в школе у Вас
с анатомией было нормально,
и что руки у Вас не дрожат,
                                     а сердце бьется размеренно…

Ваша профессия очень наглядна, доктор,
                                                       слишком наглядна.
Но ведь и мы – сочиняющие стихи —
тоже пытаемся оперировать опухоли,
вечные опухоли бесчестья и злобы,
                                               зависти и бездумья!
Мы оперируем словами.
А слова – (Вы ж понимаете, доктор!) —
не чета Вашим сверлам, фрезам и пилам
(или что там еще у Вас есть?!).
Слова отскакивают от людских черепов,
будто градины от железных крыш…

Ну, а если операция закончится неудачей
(конечно, так у Вас не бывает, но вдруг…)
Так вот: если операция окончится неудачей,
Вам будет наверняка обидно.
А я про все мгновенно забуду.
                                        Мне будет никак.
                                                               Навсегда никак…

…Однако не слишком печальтесь, доктор.
                                                       Не надо.
Вы ведь не виноваты.
Давайте вместе с Вами считать,
что во всем виновата странная курица,
которую кто-то когда-то вывел
лишь для того,
                    чтоб она в человечий мозг
несла
эти яйца-опухоли.

Когда в крематории
                          мое мертвое тело начнет гореть,
вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом.
А потом успокоюсь.
                           И молча буду смотреть,
как моя неуверенность
                              становится уверенным дымом.
Дым над трубой крематория.
Дым над трубой.
Дым от сгоревшей памяти.
                                    Дым от сгоревшей лени.
Дым от всего, что когда-то
                                    называлось моей судьбой
и выражалось буковками
лирических отступлений…

Усталые кости мои,
                          треща, превратятся в прах.
И нервы, напрягшись, лопнут.
                                         И кровь испарится.
Сгорят мои мелкие прежние страхи
                                                и огромный нынешний страх.
И стихи,
           которые долго снились,
                                           а потом перестали сниться.
Дым из высокой трубы
                               будет плыть и плыть.
Вроде бы мой,
                   а по сути – вовсе ничей…
Считайте, что я
                     так и не бросил курить,
вопреки запретам жены.
                                И советам врачей…

Сгорит потаенная радость.
Уйдет ежедневная боль.
Останутся те, кто заплакал.
Останутся те, кто рядом…
Дым над трубой крематория.
Дым над трубой…

…Представляю, какая труба над адом!