Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Филологов не понимает физтех, —
молчит в темноте.
Эти
     не понимают тех.
А этих —
             те.
Не понимает дочки своей
нервная мать.
Не знает, как и ответить ей
и что понимать.

Отец считает, что сыну к лицу
вовсе не то.
А сын не может сказать отцу:
«Выкинь пальто!..»
Не понимает внуков своих
заслуженный дед…

Для разговора глухонемых
нужен свет.

Сугробы оседают,
                        словно дышат.
Вокруг стволов проталины прожгло.
Стволы освободились до лодыжек
и млеют —
им теперь теплым-тепло!
И хочется на эхо откликаться,
от звонкой нежности оторопеть.

И почки
приготовились взорваться.
А птицы
приготовились запеть…
Пройдет полдня —
                          и будет снег разрушен!..

Не верится средь этой синевы,
что в октябре
                  здесь поплывет по лужам
печальная
флотилия листвы.

Ах, собрание, собрание, собра…
Кладезь мудрости,
                        сердечного добра.
Здесь
привычную дискуссию вели
литераторы,
                пророки,
                            цвет земли.
(Если я соврал,
то бог простит меня…)

Был оратор
               полон гнева и огня.
Он почти что сразу
                          перешел на мат,
он кричал надсадно:
«Дайте автомат!!.
Я хочу нажать
                   на спусковой крючок!..»

Ну, а после
вышел милый старичок.
Он сказал, что душу надобно спасать,
призывал
             хотя б доносы не писать
и доказывал на фактах правоту,
перекатывая челюсти
во рту.
Говорил,
           что надо обрести покой.
Кончил речь свою невнятно…

А другой
выступление свое
                        построил так:
на трибуну он залез,
как будто в танк.
Зал притихший
                     оглядел из-под руки.
Люк захлопнул
и – нажал на рычаги!
Стало грохотно,
                     вонюче и темно,
выхлоп дизельный
шарахнулся в окно.
Грянул выстрел!
И попал в десятый ряд
бронебойно-зажигательный
снаряд…

Тех, кто выжил,
                     ожидал большой сюрприз:
тетка
выскочила вдруг из-за кулис.
Из цепочек золотых
                           она рвалась,
и, визжа, в любви к редактору
клялась.
Целовала в корешок
                           его роман…

Разошлись интеллигенты
по домам.
Литераторы,
                пророки,
                            цвет земли.
Долго мылись,
но отмыться не смогли.

Тополь стоит,
                  наготу терпя,
словно скелет
самого себя.
Слишком прозрачны,
                             очень пусты
черные
неживые кусты.

Тихой тропинки
                      грустный излом
без продолженья…

Рисунок пером.

За датою – дата.
Простой человеческий путь…
Все больше
               «когда-то».
Все меньше
                «когда-нибудь».
Погода внезапна,
но к людям, как прежде, добра.
Все крохотней
                   «завтра».
И все необъятней
                        «вчера».
Найти бы опору
для этой предзимней поры.
Как долго мы —
                      в гору.
За что же так быстро —
                                с горы?!
Остаток терпенья
колотится в левом боку…

Все реже:
«успею».
И все невозможней:
                          «смогу».

Снова осень.
Светлый сумрак небес.
И дорога через реденький лес.
И неслышная пустая река.
И почти прозрачный дым костерка.
Он струится.
Он летит к небесам…

Ах, как близко
                   стали слезы к глазам!

Жизнь окончится выдохом.
                                     Будет в нем
все, что прежде
                     ты оставлял на потом.
Все, что ты не сделал
                             в отмеренный срок.
Все, что ты не успел.
И чего не смог…
Жизнь окончится выдохом.
                                     Дальше – мгла…
Там —
почти за гранью добра и зла —
пусть настигнет меня
                             в мой последний миг
чей-то первый
вдох.
Чей-то первый
крик.

Вдруг на бегу остановиться,
Так,
     будто пропасть на пути.
«Меня не будет…» —
удивиться.
И по слогам произнести:
«Ме-ня не бу-дет…»

Мне б хотелось
не огорчать родных людей.
Но я уйду.
Исчезну.
Денусь.
Меня не будет…

Будет день,
настоянный на птичьих криках.
И в окна, как весны глоток,
весь в золотых, сквозных пылинках,
ворвется
           солнечный поток!..

Просыплются дожди в траву
и новую траву разбудят.
Ау! – послышится —
Ау-уу!..
Не отзовусь.
Меня не будет.

Не хотели,
              не ждали таких двужильных.
Прорастают фамилии в имена.
Они,
      оглушенные криком «Держи их!!!»,
не понимают,
в чем их вина.
А вина их большая,
                          вина изначальная
в том, что бездарям было спокойней без них.
Их ругают,
цитируя, а не печатая.
Четвертуют
                до выхода первых книг…
Но они продираются,
                             пробиваются
сквозь улюлюканье,
злобу
и смех.
И – начинаются.
                        И – сбываются.
Не все, конечно.
И не для всех.
Заняты делом они. А в особенности
устройством не быта,
а бытия…
И гордятся
              единственной личной собственностью —
упрямым
местоимением
Я.

Фонаря пресветлый конус.
Пыльных мошек
                      мельтешня…
Со скамейки
слышен голос:

«Ах, отстань ты от меня!..»
Может быть, вмешаться надо?
(Все бывает в час ночной…)

А весна-то!
А весна-то!
И над этою весной
голос —
           тоненько и зыбко,
объявляя и дразня,
и счастливо,
и призывно:
«Ах,
     отстань ты
от меня!..»

Похожая неповторимость…
Случайный город перед нами.
А солнце,
             как старинный примус,
гудит
и изрыгает пламя.
Соборы под бесцветным небом.
Крыш островерхих перекаты…
Я никогда здесь прежде
                                не был, —
(но кажется,
что был когда-то!)

Неповторимая похожесть…
Ленивое дрожанье света.
Шаг за угол и —
                       дрожь по коже —
(я видел,
           видел,
                   видел это!)
Фонтанчик у стены незрячей,
плющ,
протянувшийся к балкону, —
(все было так, и – чуть иначе.
необъяснимо по-другому!)…
Я этих улочек не знаю.
Я никогда здесь не был раньше.

Но вот хожу
и вспоминаю.
И странно так,
                    что даже страшно.

Мгновенье
              остановлено нечетко.
Видны глаза
и больше ничего…
Круги забвенья
                    и круги почета
не слишком-то влияли на него.
Он, выступая,
                  тряс седою прядкой,
насмешек над собой не замечал.
Был одиноким,
как прыгун над планкой.
И в дружеских компаниях
                                   скучал.
Лишь перед смертью
показал характер.

В свои болезни уходить не стал
и время,
то, что он когда-то тратил,
в конце концов
почти что наверстал.
Спешил он так безудержно и горько,
такой живою
                 стала вдруг строка!..

Жаль,
не хватило малости какой-то.
Минут каких-то.
Мига.
Пустяка.

После тяжких боев и побед роковых,
городов,
           разоренных дотла,
только два генерала остались в живых.
Два врага.
Два бесстрашных орла…

Вот они в ореоле прекрасных седин
собрались за столом у ручья.
«Я тебя уважаю!..» —
                            сказал один.
А другой ответил:
«И я…»
И промолвил первый:
«Чего скрывать,
я люблю
            отдыхать на войне.
Знаешь, с детства мне нравится воевать!..»
А второй ответил:
«И мне…»
Первый тихо вздохнул:
«Понимаешь, брат,
мне известна слабость моя:
я никак не могу
                     воевать без солдат!..»
А второй ответил:
«И я…»

…Генералы сказали друг другу: «Прости…»
А потом,
            обругав тишину,
сговорились новых солдат наскрести,
чтоб немножко
продолжить
войну!