Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Когда в крематории
                          мое мертвое тело начнет гореть,
вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом.
А потом успокоюсь.
                           И молча буду смотреть,
как моя неуверенность
                              становится уверенным дымом.
Дым над трубой крематория.
Дым над трубой.
Дым от сгоревшей памяти.
                                    Дым от сгоревшей лени.
Дым от всего, что когда-то
                                    называлось моей судьбой
и выражалось буковками
лирических отступлений…

Усталые кости мои,
                          треща, превратятся в прах.
И нервы, напрягшись, лопнут.
                                         И кровь испарится.
Сгорят мои мелкие прежние страхи
                                                и огромный нынешний страх.
И стихи,
           которые долго снились,
                                           а потом перестали сниться.
Дым из высокой трубы
                               будет плыть и плыть.
Вроде бы мой,
                   а по сути – вовсе ничей…
Считайте, что я
                     так и не бросил курить,
вопреки запретам жены.
                                И советам врачей…

Сгорит потаенная радость.
Уйдет ежедневная боль.
Останутся те, кто заплакал.
Останутся те, кто рядом…
Дым над трубой крематория.
Дым над трубой…

…Представляю, какая труба над адом!

Будем горевать
                    в стол.
Душу открывать
                      в стол.
Будем рисовать
                    в стол.
Даже танцевать —
                         в стол.
Будем голосить
                    в стол!
Злиться и грозить —
                            в стол!
Будем сочинять
                     в стол…

И слышать из стола
стон.

Дружище, поспеши.
Пока округа спит,
сними
        нагар с души,
нагар пустых обид.
Страшась никчемных фраз,
на мотылек свечи,
как будто в первый раз,
взгляни
и промолчи…

Придет заря, шепча.
Но —
        что ни говори —
бывает, что свеча
горит
светлей зари.

Сначала в груди возникает надежда,
неведомый гул посреди тишины.
Хоть строки
                 еще существуют отдельно,
они еще только наитьем слышны.
Есть эхо.
Предчувствие притяженья.
Почти что смертельное баловство…

И – точка.
И не было стихотворенья.
Была лишь попытка.
Желанье его.

Уезжали из моей страны таланты,
увозя с собой достоинство свое.
Кое-кто
          откушав лагерной баланды,
а другие —
               за неделю до нее.
Уезжали не какие-то герои —
(впрочем, как понять: герой иль не герой?..).
Просто люди не умели думать
                                         строем, —
даже если это самый лучший
строй…

Уезжали.
Снисхожденья не просили.
Ведь была у них у всех одна беда:
«шибко умными» считались.
                                      А в России
«шибко умных»
не любили никогда!..
Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно»
не на год, а на остаток дней и лет.
Их шмонала
                 знаменитая таможня,
пограничники, скривясь, глядели вслед…
Не по зову сердца, —
                             ох, как не по зову! —

уезжали, —
а иначе не могли.
Покидали это небо.
Эту зону.
Незабвенную шестую часть земли…

Час усталости.
Неправедной расплаты.
Шереметьево.
Поземка.
Жесткий снег…

…Уезжали из моей страны таланты.
Уезжали,
           чтоб остаться в ней навек.

А они идут к самолету слепыми шагами.
А они это небо и землю от себя отрешают.
И обернувшись,
                     растерянно машут руками.
А они уезжают.
Они уезжают.
Навсегда уезжают…
Я с ними прощаюсь,
                            не веря нагрянувшей правде.
Плачу тихонько,
                      как будто молю о пощаде.

Не уезжайте! – шепчу я.
                                 А слышится: «Не умирайте!..»
Будто бы я сам себе говорю:
«Не уезжайте!..»

Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле…
Что-то я делал не так?
Извините:
жил я впервые
                   на этой Земле.
Я ее только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь.
И по-другому прожить обещаю,
если вернусь…

Но ведь я
не вернусь.

Засыпаю долго, неуютно,
темнотой протяжной занесен.
Мы несовместимы обоюдно,
несопоставимы —
я и сон.
Будто бы со дна тысячелетий,
сон всплывает явно не к добру.
Чувствую, что этот сон —
                                   последний:
ежели засну сейчас —
умру.
Сон мой то огромен,
                            то ничтожен.
Тащит он меня из тьмы во тьму.
Я не должен спать!
                         Проснуться должен!
Должен! —
сам не знаю, почему.
Вот она – последняя граница.
Сон бурлит —
я падаю в него!..

…Было утро.
Щебетали птицы.
Ночью мне не снилось ничего.

Твердо зная: его не посмеют прервать,
он сперва
живописцев учил рисовать.
Музыкантов пугал.
Режиссеров стращал.
И чего-то припомнить нам всем обещал…

Надо было назвать
                         дурака дураком!
По роскошной трибуне
рубануть кулаком!..
Ты – мой бедненький —
не рубанул, не назвал…
А потом бутерброды в буфете жевал.
И награды носил.
И заботы терпел…

Что ж ты хнычешь и губы кусаешь теперь?!
Что ж клянешься ты именем Бога:
мол, «во всем виновата
эпоха…»

Израсходовался.
                     Пуст.
Выдохся.
Почти смолк.
Кто-нибудь другой пусть
скажет то, что я не смог.
Кто-нибудь другой
                         вдруг
бросит пусть родной дом.
И шагнет в шальной круг.
И сойдет с ума в нем…
Воет пусть на свой
                         лад,
пусть ведет свою
                       грань.
Пусть узнает свой
                        ад
и отыщет свой
                    рай!
Пусть дотянется строкой
до глубин небытия…
Это – кто-нибудь другой.
Кто-нибудь другой.
Не я.

Ты меня в поход не зови, —
мы и так
           по пояс в крови!

Над Россией сквозь годы-века
шли
кровавые облака.
Умывалися кровью мы,
причащалися кровью мы.
Воздвигали мы на крови
гнезда
        ненависти и любви.
На крови посреди земли
тюрьмы строили
и кремли.
Рекам крови потерян счет…
А она все течет и течет.

Бренный мир,
                   будто лодка, раскачивается.
Непонятно, – где низ, где верх…
Он заканчивается,
заканчивается —
долгий,
совесть продавший —
век.
Это в нем,
             по ранжиру построясь,
волей жребия своего,
мы, забыв про душу, боролись,
надрывая пупки, боролись,
выбиваясь из сил, боролись
то – за это,
то – против того!..
Как ребенок, из дома выгнанный,
мы в своей заплутались судьбе…

Жизнь заканчивается,
                             будто проигранный,
страшный
чемпионат по борьбе!

Друзья мои, давайте захотим!
Давайте захотим и соберемся.
И стопками гранеными толкнемся,
и как бывало,
                  славно «загудим»!

Естественно, с поправками на возраст,
на чертову одышку,
                          на колит.
Поговорим о небе в синих звездах.
Чуть-чуть о том,
что у кого болит.
О том, что в этом мире многоликом
мы тишины
                нигде не обретем…
Потом порассуждаем о великом.
О том, куда идем.
Зачем идем.
О нашей
            интеллектуальной нише,
которая нелепа, как везде…

Поговорим о Пушкине.
О Ницше.
О пенсиях.
О ценах.
О еде.