Владимир Маяковский - Стихотворения (1924)

Только
             нога
                     ступила в Кавказ,
я вспомнил,
                     что я —
                                    грузин.
Эльбрус,
                Казбек.
                             И еще —
                                              как вас?!
На гору
              горы грузи!
Уже
        на мне
                    никаких рубак.
Бродягой,—
                      один архалух.
Уже
        подо мной
                           такой Карабах,
что Ройльсу —
                           и то б в похвалу.
Было:
           с ордой,
                          загорел и носат,
старее
             всего старья,
я влез,
            веков девятнадцать назад,
вот в этот самый
                              в Дарьял.
Лезгинщик
                   и гитарист душой,
в многовековом поту,
я землю
               прошел
                             и возделал мушо́й
отсюда
             по самый Батум.
От этих дел
                     не вспомнят ни зги.
История —
                    врун даровитый,
бубнит лишь,
                       что были
                                       царьки да князьки:
Ираклии,
                Нины,
                           Давиды.
Стена —
                и то
                       знакомая что-то.
В тахтах
               вот этой вот башни —
я помню:
                я вел
                          Руставели Шо́той
с царицей
                  с Тамарою
                                      шашни.
А после
              катился,
                            костями хрустя,
чтоб в пену
                     Тереку врыться.
Да это что!
                    Любовный пустяк!
И лучше
               резвилась царица.
А дальше
                 я видел —
                                    в пробоину скал
вот с этих
                  тропиночек узких
на сакли,
                звеня,
                            опускались войска
золотопогонников русских.
Лениво
             от жизни
                             взбираясь ввысь,
гитарой
              душу отверз —
«Мхолот шен эртс
                                рац, ром чемтвис
Моуция
              маглидган гмертс…»[5]
И утро свободы
                             в кровавой росе
сегодня
               встает поодаль.
И вот
          я мечу,
                       я, мститель Арсен,
бомбы
             5-го года.
Живились
                  в пажах
                                князёвы сынки,
а я
      ежедневно
                           и наново
опять вспоминаю
                               все синяки
от плеток
                 всех Алихановых.
И дальше
                  история наша
                                           хмура́.
Я вижу
             правящих кучку.
Какие-то люди,
                          мутней, чем Кура́,
французов чмокают в ручку.
Двадцать,
                  а может,
                                  больше веков
волок
           угнетателей узы я,
чтоб только
                     под знаменем большевиков
воскресла
                   свободная Грузия.
Да,
      я грузин,
                      но не старенькой нации,
забитой
              в ущелье в это.
Я —
        равный товарищ
                                     одной Федерации
грядущего мира Советов.
Еще
        омрачается
                             день иной
ужасом
              крови и яри.
Мы бродим,
                     мы
                           еще
                                   не вино,
ведь мы еще
                        только мадчари.
Я знаю:
              глупость — эдемы и рай!
Но если
               пелось про это,
должно быть,
                         Грузию,
                                       радостный край,
подразумевали поэты.
Я жду,
            чтоб аэро
                              в горы взвились,
Как женщина,
                        мною
                                  лелеема
надежда,
                 что в хвост
                                     со словом «Тифлис»
вобьем
              фабричные клейма.
Грузин я,
                но не кинто озорной,
острящий
                 и пьющий после.
Я жду,
            чтоб гудки
                               взревели зурной,
где шли
               лишь кинто
                                   да ослик.
Я чту
          поэтов грузинских дар,
но ближе
                 всех песен в мире,
мне ближе
                   всех
                            и зурн
                                        и гитар
лебедок
                и кранов шаири.
Строй
            во всю трудовую прыть,
для стройки
                     не жаль ломаний!
Если
          даже
                    Казбек помешает —
                                                        срыть!
Все равно
                   не видать
                                     в тумане.

От этого Терека
                             в поэтах
                                            истерика.
Я Терек не видел.
                                Большая потерийка.
Из омнибуса
                       вразвалку
сошел,
             поплевывал
                                   в Терек с берега,
совал ему
                   в пену
                               палку.
Чего же хорошего?
                                   Полный развал!
Шумит,
             как Есенин в участке.
Как будто бы
                        Терек
                                    сорганизовал,
проездом в Боржом,
                                     Луначарский.
Хочу отвернуть
                            заносчивый нос
и чувствую:
                    стыну на грани я,
овладевает
                     мною
                               гипноз,
воды
          и пены играние.
Вот башня,
                   револьвером
                                            небу к виску,
разит
           красотою нетроганой.
Поди,
           подчини ее
                                преду искусств —
Петру Семенычу
                               Когану.
Стою,
           и злоба взяла меня,
что эту
             дикость и выступы
с такой бездарностью
                                        я
                                           променял
на славу,
                рецензии,
                                  диспуты.
Мне место
                   не в «Красных нивах»,
                                                           а здесь,
и не построчно,
                            а даром
реветь
             стараться в голос во весь,
срывая
              струны гитарам.
Я знаю мой голос:
                                паршивый тон,
но страшен
                     силою ярой.
Кто видывал,
                       не усомнится,
                                                что
я
   был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
                               взвинчена хоть,
величественно
                           делает пальчиком.
Но я ей
              сразу:
                         — А мне начхать,
царица вы
                   или прачка!
Тем более
                    с песен —
                                       какой гонорар?!
А стирка —
                     в семью копейка.
А даром
                немного дарит гора:
лишь воду —
                        поди,
                                  попей-ка! —
Взъярилась царица,
                                    к кинжалу рука.
Козой,
            из берданки ударенной.
Но я ей
              по-своему,
                                 вы ж знаете как —
под ручку…
                     любезно…
                                        — Сударыня!
Чего кипятитесь,
                              как паровоз?
Мы
       общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
                                мне
                                       много про вас
говаривал
                  некий Лермонтов.
Он клялся,
                   что страстью
                                           и равных нет…
Таким мне
                   мерещился образ твой.
Любви я заждался,
                                 мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
                                     Попросту.
Да так,
            чтоб скала
                               распостелилась в пух.
От черта скраду
                             и от бога я!
Ну что тебе Демон?
                                    Фантазия!
                                                      Дух!
К тому ж староват —
                                      мифология.
Не кинь меня в пропасть,
                                             будь добра.
От этой ли
                   струшу боли я?
Мне
        даже
                  пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
                               тем более.
Отсюда
               дашь
                         хороший удар —
и в Терек
                  замертво треснется.
В Москве
                 больнее спускают…
                                                    куда!
ступеньки считаешь —
                                         лестница.
Я кончил,
                 и дело мое сторона.
И пусть,
              озверев от помарок,
про это
             пишет себе Пастернак,
А мы…
             соглашайся, Тамара!
История дальше
                             уже не для книг.
Я скромный,
                      и я
                            бастую.
Сам Демон слетел,
                                  подслушал,
                                                      и сник,
и скрылся,
                   смердя
                                 впустую.
К нам Лермонтов сходит,
                                            презрев времена.
Сияет —
                 «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
                             Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!