Эйс Криге - Бесприютное сердце (сборник)
Я прочел об этом на нашем родном языке
на пятой странице, черным по белому, вверху, в уголке.
Шел африканер по городу. Навстречу ему - цветной
в куртке с эмблемой его (африканера, стало быть) Альма Матер родной,
бросился он на цветного и стал его бить. Вся сцена передо мной.
Собралась толпа - яблоку негде упасть.
"Где украл, говори!" - "Клянусь... я и не думал красть..."
"Ты еще лжешь, готтентотская сволочь, открываешь поганую пасть!"
И, дубася его непрестанно,
он эмблему колледжа сорвал с нагрудного кармана.
На пятой странице, черным по белому, вверху, в уголке,
на чем задержите вниманье в статье, так это на ее языке.
Слова журналиста пылают. Местами они словно речь с трибуны:
его восхищает белый, сколь мужественный, столь же и юный.
Он мог бы так говорить о Пауле Крюгере - сила, смелость и твердость.
Чего не хватает, так это слов "героизм", "бурская слава", "национальная
гордость".
В новой куртке по улице шел цветной (ворюга, наверняка).
Белый юноша им заинтересовался слегка.
Белый юноша соизволил дать ему тумака...
На пятой странице, черным по белому, чтоб мне больше
не видеть газет!
Скажи, господин, что тут черное, что белое, кто прав, кто нет?
Шел в куртке по Божьему свету цветной - кругом ни грусти, ни злости,
и вдруг - все хуже, чем темною ночью при черном зюйд-осте.
Что делать нам? Я, господин, не знаю: вопрос открыт.
Я знаю только: старое сердце болит.
И когда я вечером руки сложу, обращаясь к Господу Богу,
я буду думать об этом цветном и о нас обо всех понемногу.
Я скажу ему: "Ты, кто умер за нас,
прости им грехи, как ведь и нам прощаешь подчас,
отпусти им грехи и позволь в Твое царство войти,
в час, когда ко вратам Твоим им доведется прийти,
Господи, белых прости..."
ПРИХОДИ, ДОКТОР...
Говорят, что ко всем благосклонно относишься ты,
ты для черных и белых, для старых и юных, для богатых и для бедноты,
капский доктор Зюйдост, не измерить твоей доброты.
Ты вырвать способен из почвы развесистый дуб,
ты летишь, словно бешеный конь, необуздан и груб,
ты - карающий бич, ты, трубящий в тысячи труб.
Ты пасмурный воздух вгоняешь в тяжелую дрожь,
и тысячи тысяч налившихся яблок с деревьев крадешь,
поветрия сеешь, границы не ставишь ни в грош.
Ты портишь созревший на лучшей лозе виноград,
ты многим вредом для живущих на суше чреват,
но самую страшную хворь уничтожить бываешь ты рад.
Ты ревешь и глумишься над нами, взлетая до звезд,
ты бодрствуешь в белой одежде над нами, о доктор Зюйдост,
я к тебе обращаюсь - и вопрос мой сегодня не прост.
Разве сделаешь тело прекрасным, как киль корабля,
если столько болезней души расплодила земля,
если жизнь, как галера, не слушает больше руля?
Неужели безвыходна эта давняя капская боль?
Что ж неправильно сделано, ветер, ответить изволь
навсегда ли проклятым тавром опоганена наша юдоль?
Все твое, если белым рожден ты, но, если ты темнокожий,
мыс-без-всякой-надежды - твой дом, все становится хуже, дороже,
и навек обречен ты толкаться у жизни в прихожей.
Каждой вывеской "Только для белых" прострелено сердце насквозь.
Может, к морю пойти нам? Но как бы услышать и там не пришлось,
что чайки кричат над волнами проклятое: "Врозь! Врозь! Врозь!"
"Процветание (только для белых). Победа над кризисом (что вы,
какое отношенье имеют цветные?). Мы подняли уровень вдвое!"
Что отнимете завтра у нас? Может, воздух? Когда нас оставят в покое?
Доктор Ветер, зачем нас изгнали из общей семьи?
Может, кто-то сказал, что раздвоен язык наш, как жало змеи?
Это проклятье страшней, чем налеты твои,
ибо рано иль поздно в болезнь превратится весь этот позор,
разовьется недуг, из которого будет расти с этих пор
только ненависть, ненависть, ненависть; в ней - приговор.
Двусторонняя ненависть может родить только ужас и страх,
эта ненависть в силах повергнуть народы во прах,
можно ль дальше терпеть, чтоб росток нашей воли зачах?
Не оставь нас, о доктор, склони к нам внимательный взор,
излечи нас! Но слышится, слышится с гор,
долетает до нашей земли торжествующий хор,
так сломи же гнилые стволы, излечи нас от ран,
так приди же, о ветер, убей сорняки и бурьян,
все зародыши нашей болезни смети в океан!
Нашу боль победи, нашу веру в тебя возроди,
древо нашей надежды на новой земле утверди
и весну пробуди - так приди же, о доктор, приди...
ХВАЛЕБНАЯ ПЕСНЬ
Ох, Виндермере,
моя Виндермере,
ты - рай земной
по меньшей мере.
О тебе говорят
в такой же манере,
как о чуме
и о холере,
говорят, что тебя
населяют звери,
говорят, что мы
живем как в пещере.
Назло любой
ханжеской вере
ты - рай, в который
открыты двери.
Для каждого - песня
и выпивка есть,
тебя угостить
сочтут за честь,
ты сможешь всегда
поспать и поесть,
и добрых девчонок
не перечесть.
Пусть говорят
в той же манере,
что о чуме
и о холере.
Но для меня,
моя Виндермере,
ты - рай земной
по меньшей мере.
Нынче - тебе
моя похвала.
Солнечный луч,
золотая игла,
над ржавою жестью,
над грудой стекла
сыплет искры
без числа
и дальше летит,
раскален добела,
над колючей проволокой,
словно стрела,
ах, колючки, колючки,
от угла до угла
они сверкают,
как зеркала.
Ох, Виндермере,
моя Виндермере,
ты - рай земной
по меньшей мере.
Здесь карты и кости,
а также любой
приятельски-родственный
мордобой.
А если полиция
придет за тобой,
все разрешится
само собой:
"Пятки мои
посоли-поперчи...
Я тороплюсь
ариведерчи!"
Здесь не только тоскливо
поет дуда,
здесь и газету
найдешь всегда
они тут навалены
в три ряда,
"Ди Бюргер", "Таймс"
в пыли - не беда!
и всякая прочая
белиберда.
Из лейки небесной
льет без стыда,
август - весенние
холода,
даже свинья,
как камыш, худа.
Ботинки хлюпают
всюду вода!
Вода, вода
у кого нужда!
Самая лучшая
в мире еда!
Вода, вода,
даровая вода
бесплатная, милостивые
господа!
Твой воздух, твой ветер,
моя Виндермере,
хоть он-то бесплатный,
по крайней мере,
гремит по жести
и по фанере,
летит и не знает
высоких материй
влетает в окно,
вылетает в двери.
ТАРАМ-ПАМ-ПАМ,
ТАРАМ-ПАМ-ПА!
Судьба совсем
не так глупа,
хоть и загажена
наша тропа,
все - шелуха,
все - скорлупа!
ТАРАМ-ПАМ-ПАМ,
ТАРАМ-ПАМ-ПА!
Плюй в потолок
и дави клопа.
Тут что ни баба
то находка,
дело свое
понимает четко:
яблоко, рыбка,
соли щепотка,
можно и даром,
но голод не тетка.
Только мигни
и готова красотка,
если ж от этого
будет чесотка
клиника рядом,
проста обработка.
Такая-сякая,
но все же свобода.
Свободен, как воздух
и как погода,
как солнце, как ветер,
как вся природа.
Что ж, такова
наша порода
мы все свободнее
год от года!
Ох, Виндермере,
моя Виндермере,
ты - рай земной
по меньшей мере.
Я выроню банджо
где-нибудь в сквере,
как говорится,
конец карьере.
Лишь ветер летит
и гремит по фанере,
влетает в окно,
вылетает в двери.
БАЛЛАДА О ЖЕЛАНИИ
Мне было шесть, - я плакал оттого,
что у меня тряпичной куклы нет,
такой, какая есть у Виолет.
Досталась кукла мне на Рождество,
но через десять или двадцать дней
я начисто уже забыл о ней.
А позже старый летчик, наш сосед,
меня вгонял своим рассказом в дрожь:
был так велик его авторитет,
что верил я в любые чудеса,
и этот миг на сказку был похож
мечта несла меня под небеса.
Желание, когда же ты уйдешь?
В двенадцать мне казалось, например:
нет ничего прекрасней длинных брюк
и длинной трубки, чтобы все вокруг
мне говорили вежливое "сэр".
Достались брюки очень скоро мне,
и я решил, что взрослым стал вполне.
Мне много денег привалило вдруг,
вокруг меня крутилась молодежь,
и протрезвиться было недосуг,
но деньги и попойки - суета:
захочешь ли устраивать кутеж,
когда опять заявится мечта?
Желание, когда же ты уйдешь?
На пляже я валялся вместе с Фит,
глядел и думал: "Бедра - первый класс".
Но, поигравши с нею в третий раз,
я обнаружил, что по горло сыт
ее походкой, взглядом, ниткой бус,
короче, виноград утратил вкус.
У этой - профиль, а у той - анфас,
от перемены - счастья ни на грош.
Я с любящей женой живу сейчас,
