Макс Армай - 33 Буквы

Я подводною лодкой залягу на дно.
Затаюсь, пережду — слишком стало темно.
Погружусь в тишину неподвижных глубин,
Приобщусь, хоть на время, к судьбе субмарин.

Время сжалось, под тяжестью давящих вод.
Я тихонько лежу — ни назад, ни вперёд.
Я тихонько лежу и гадаю о том,
Затаился я, всё ж, или просто утоп?

Жизнь идёт наверху, где плывут корабли,
Где дыханием бури пропитаны дни.
Ну а я, до поры, скрылся в холод и тьму.
Может, что-то сумею, может что-то пойму…

Словно в поту холодном,
Проснулся, в росе, рассвет. —
— Смятенье, как небо, бездонно.
Плотнее тумана, бред.

Он видел, во мраке ночи,
Сияние дивное звёзд.
Но было виденье короче,
Чем зайца пугливого хвост.

И сон, мысли все перепутав,
Загадкою сделал ответ. —
— Что ж видел он в это утро?
И было ли это, иль нет?

Крик чайки, пролетевшей под окном,
Как вспышка белая, напомнил мне о море.
Пусть чайка думала, наверно, о другом,
Спеша отведать свежие помои.

Но словно эльф, что потерял покой,
Хотя бы раз услышав шум прибоя,
Теперь и я охвачен той тоской,
Стремясь душою в бесконечность моря.

К чёрту, что было! Тем более — есть!
Жизнь до могилы — лишь вечности весть.
Но после, едва попадёшь на погост,
Душою и телом потянешься в рост.

Душа устремится в лазурную высь.
Где ангелы, радость и мёртва корысть.
Где Бог, — всемогущий и добрый отец, —
— Пасёт наши души, как стадо овец.

А тело, в земле, несёт собственный крест:
Его непременно, да кто-нибудь, ест.
И так, разложившись до микрочастиц,
Оно обретёт жизнь червей и мокриц.

Гармония тела и нашей души
Придёт непременно, ты лишь не спеши!
Дождись только смерти прохладный венец,
И счастье своё обретёшь наконец.

Но глупость моя не безмерна, пока —
— Найдите другого себе дурака!
А мне этот мир, даже если он ад,
Милее эдемских садов во сто крат!

Пусть сердце выпито до дна.
Пусть вместо лета — холода.
А на пути, что сверху — вниз,
Быстрей всего — через карниз.

Но даже, если так верней,
Я выйду, всё же, через дверь,
Чтоб, как разбитое яйцо,
Не пачкать брызгами крыльцо.

Жизнь моя — не окно, а форточка.
Дом — не дом, а, всего лишь, коробочка.
И на чих лишь свободного времени.
Но смеюсь я над тяжестью бремени!

Набираю секунд я пригоршни,
Чтоб словами день омыть нынешний.
Улыбнуться чтоб, хоть украдкою,
Принимая жизнь — горько-сладкою.

И, что есть — всё моё, до крошечки.
Хоть все ластятся, словно кошечки.
Только я — не дам ни мгновения:
Слишком мало осталось времени.

Он шепчет. — Неотвратимо! —
— Лицо его — белый снег.
Глаза — что прозрачные льдины,
Среди неподвижности век.

И холодом веет слово.
И, словно зима, уста.
— Тебе не уйти от Иного.
Строптивость — одна суета.

Но в помыслах — чище неба,
В борьбе против силы зла,
Был ангел — сама измена
На теле земном добра.

Дворов гудящее нутро.
Под ним — ревущее метро.
И в толщу самую глубин
Я вбит, как будто в камень, клин.

Толчками движется толпа.
На всём, как плесень, суета.
И от заката до зари,
Как лики мёртвых — фонари.

Закрыты города двери.
На улице — вздрог пустоты.
Мы к разной стремимся вере,
В пределах одной судьбы.

Пусть, в холоде чёрного утра,
Мы — отблеск одной луны.
Но в день ты ведёшь своё судно,
А я остаюсь в тени.

Напитаны сумраком стены.
Пусть солнце, но мёртв небосвод.
И то, кто на самом ты деле,
Навряд ли, хоть кто-то, поймёт.

Быть может, чуть позже, —
— Вернётся лишь день, —
— И я тогда тоже
Шагну в эту тень.

Осыпятся листья.
Растает рассвет.
В бездонные выси —
— Как жала ракет.

Уйдём, без улыбки,
Из затхлости вен.
Без страха ошибки,
Без боли измен.

Иссушены слёзы.
Что было — то сон.
Ведь мир — только грёзы,
А вовсе не дом.

Ветра суровые далёких берегов,
Там, за чертой последнего предела,
Где мир свободен от тугих оков
Из казуально сотканного бреда.

От вас беру тот непонятный вздрог,
Что, словно в птицу, обращает тело,
Что манит в путь тревогою дорог,
И мою душу породняет с небом.

Оставив заботы несносному дню,
Прилягу скорей на подушку:
Покуда луна не увидит зарю,
Я звёздам подставлю ушко.

Волшебных историй волнующий мир,
Сплетеньем серебряных нитей,
Как музыкой дивной эпических лир,
Насытит слух драмой событий.

А утром, зевоту едва поборю,
Чугунной тряся головою.
И горько судьбу проклиная свою,
Я в день уйду, серой тропою.

Глаз яркий рассвета не смотрит в окно:
Когда просыпаюсь, то снова темно.
Лишь мутностью блеклой, не взгляда — пятна,
Касается город снаружи стекла.

От мёртвого света — лишь стылая жуть.
В нём холодность смерти, а вовсе не путь.
И даже на улице — та же беда:
Осыпалась с дерева цветность листа.

Все звуки избиты, испиты до дна.
Мне ныне звучит лишь одна тишина.
И вот, затаившись, как мышь в своей норке,
Минут обгрызаю засохшие корки.

Без хруста и стона, как дым без огня,
Разжёваны в слово сухарики дня.
А после — в корявые сложены строчки,
Как будто селёдки — в дубовые бочки.

Теперь, затоскует когда вдруг душа,
Я бочку открою свою, не спеша.
И время уснувшее, с тела страницы,
На волю пущу, словно певчую птицу.

Первый воздух предзимья,
Взглядом древней горгоны,
Воздух выстудил в иней,
Льда проверил оковы.

Луж коснулся водицы
И оставил в покое:
Ни к чему суетиться,
Пусть всё будет игрою.

После стылости — солнце.
Вновь тепло — на свободе.
Только холод смеётся —
— Пятый туз есть в колоде!