Макс Армай - 33 Буквы

У мира тёмная душа,
Что каждому даётся ношей,
Кто, только лишь начав дышать,
Стал бугорком на его коже.

Она, как смутная вина,
Лишает каждого покоя:
Мир, жаждая познать себя,
Себя же режет сам до крови.

Страданием наполнив миг,
Он постигает себя в боли.
И только, кто им позабыт,
Пьёт счастье от земной юдоли.

Июнь, в конце, расплавился под солнцем.
И жидким золотом дразня остатки бурь,
Края времён, словно пространство — Морзе,
Преодолел и перетёк в июль.

Но небеса и там пылали тоже,
До цвета белого нагревши синеву.
И от ожогов на нежнейшей коже,
Уже июль метается в бреду.

Времён крутящийся волчок.
Судьбы безжалостный сачок.
Закручен, пойман, скомкан в мяч,
В безумный смех и горький плач.

Мгновенье — в толщине веков.
Звено — в цепи стальных оков.
Как холод смерти на губах,
Несу свободу я и страх.

От счастья хоть и не бегу,
Но гнёт судьба меня в дугу,
Чтоб каждый выкрутив сустав,
Вновь убедить, что я не прав.

И в клокотаньи бурных чувств,
Мне мир — заботливый Прокруст:
Обрежет всё, словно изъян,
То, что не входит в его план.

Но где-то, в смутной синеве,
Обещан я иной судьбе,
Чтобы опять, сквозь страх и боль,
В который раз, начать всё вновь.

Стучали глухо молотки.
Лопаты землю грызли.
Весь день ворочал я столбы,
Словно дурные мысли.

И из моих кипящих пор,
Как пот, сочилось время.
Я городил с задов забор,
По прихоти соседа.

Да нет! Сосед тут не причём.
Он в этом был, как милость.
То жизнь — на ногу, кирпичом,
Иль, как необходимость.

Она, пристав, словно репей,
Или, как март к мимозе,
Прибила стайкою гвоздей
Меня к унылой прозе.

И так, до ночи протерзав,
И тело бросив боли,
Затем сказала. — До утра!
Пиши, пока на воле.

Воздух полниться зноем.
Ветра мёртва рука.
Дождь, унылым изгоем,
Прочь увёл облака.

Даже ночью прохлада
Избегает окна.
Жар библейского ада
Входит пеклом в дома.

И расплавленной каплей
Выпав из бытия,
Я остыну, едва ли,
К солнцу нового дня.

По улице порхают феи.
Легки, как в небе облака.
И смех их даже веселее,
Чем звон весенний ручейка.

Юны, беспечны, всем довольны.
Прелестны, как сама мечта.
И я — как мрачный гном, подгорный —
— На них взираю из окна.

Увы, мне подарили душу,
Что как осенняя хандра.
Вот и брожу, унылой клушей,
Не знаю сам, в каких мирах.

Пусть ночь звездой мне подмигнёт,
Луну же — как язык,
Раскрыв в улыбке чёрный рот,
Покажет мне на миг.

Из облаков её уста.
Изгибы губ — мягки.
Припасть бы к ним, да вот беда!
Они — так далеки!

И дразнит, дразнит меня ночь:
Лишь солнце гасит свет,
Любви любимейшая дочь
Опять мне шлёт привет.

И так измученный тобой —
— У ночи твой ведь лик, —
— Я в сон скрываюсь с головой,
Чтоб не сорваться в крик.

Я вздохом, на чьих-то далёких губах,
Я ветром, сквозь шорох листвы,
А, может, лишь тенью в запутанных снах,
Вернусь из иной глубины.

Расставшись с дыханием жарким огня,
Из тела погасшей звезды,
Я в мир этот, каплей случайной дождя,
Когда-нибудь буду пролит.

Без смысла, без цели, а просто лишь так,
По прихоти только судьбы.
Чтоб вспомнить, в каких-нибудь новых веках,
Что я здесь когда-то уж был.

Мне земля, что мягкая подушка —
— Сплю, лицом упавши на траву.
Месяца обкусанная сушка
Караулит первую звезду.

Тихо всё. Лишь только на дороге
Еле слышен низкий гул машин.
Я лежу, вдыхая запах тёрпкий
Трав морских, пришедших из глубин.

Словно утомившийся ребёнок,
Даже ветер позабыл игру,
Рядом лёг и дремлет, как котёнок,
Калачом свернувшись на боку.

Мне свобода, как тяжкий крест.
Не свободу бы мне, а насест,
Где сидел бы я с птицею вольной,
Столь желанной, и столь же гордой.

Но не сесть рядом с ней, не поймать.
Остаётся — лишь горько вздыхать,
И кляня несуразность природы,
Всё валить на испорченность рода.

Ведь, по жизни, я явный сорняк,
И не птица, к тому же, а рак.
А она — настоящая дева!
И направо мне, ей — налево.

Но я в сердце открыл ей дверь.
Вот теперь и пою эту трель —
— Помесь страсти, безумия, боли —
— Всё о птице, живущей на воле.

Сам не знаю, зачем я пою.
Не уверен, что даже люблю.
Но не в силах изгнать наважденье,
Всё любуюсь её опереньем.

Нового дня темница.
Холоден неба взгляд.
Здесь ловятся лишь синицы,
А журавли не летят.

Быть может, судьба столь жестока.
А, может, закон бытия.
И кажется, жизнь — лишь морока,
Коль, вообще, не петля.

И хочется крикнуть Богу
Обидные, злые слова.
Но он надоел мне глубоко,
Хоть прав, может, он, а не я.

Вздыбилось небо свинцовостью туч,
Тяжёлой, как грех Иуды.
А где-то высоко, с заоблачных круч,
Ангелы грянули в трубы.

Земля раскололась, изливши весь ад,
Скрываемый всё это время.
И стало неважно, кто прав, виноват —
— На всех легло ужаса бремя.

И тот, к жизни кто пробудил все миры,
Взирал на кончину света
И ждал терпеливо, когда холод тьмы
Поглотит навеки планету.

Как будто крысы с корабля,
Бегут часы из тела дня.
И вот, сгорев дотла в жару,
Вчера июль пошёл ко дну.

Но мрачный времени урок
Был, видимо, совсем не впрок:
И лишь июль исчез на дне,
Как август следом мчит к беде.

Но у него своя судьба —
— Излиться струями дождя
И каплями унылых строк
Закончить своей жизни срок.

Неба обманчивый лик
Ныне задумчив и строг.
Даже солнечный блик
Сидит возле огненных ног.

Холод враждебный небес
Безукоризненно прям.
И всё, что имело вес,
Навек перешло к пустякам.

И хочется бросить флаг. —
— Бесплодны усилия рук.
Давно бы я сделал так,
Но думаю. — Ну а вдруг?