Владимир Маяковский - Стихотворения (1926)

Его прислали
                      для проведенья режима.
Средних способностей.
                                      Средних лет.
В мыслях — планы.
                                В сердце — решимость.
В кармане — перо
                             и партбилет.
Ходит,
           распоряжается энергичным жестом.
Видно —
               занимается новая эра!
Сам совался в каждое место,
всех переглядел —
                               от зава до курьера.
Внимательный
                        к самым мельчайшим крохам,
вздувает
               сердечный пыл…
Но бьются
                 слова,
                           как об стену горохом,
об —
         канцелярские лбы.
А что канцелярии?
                              Внимает мошенница!
Горите
            хоть солнца ярче,—
она
      уложит
                  весь пыл в отношеньица,
в анкетку
               и в циркулярчик.
Бумажку
              встречать
                              с отвращением нужно.
А лишь
            увлечешься ею, —
то через день
                      голова заталмужена
в бумажную ахинею.
Перепишут всё
                         и, канителью исходящей нитясь,
на доклады
                   с папками идут:
— Подпишитесь тут!
                                  Да тут вот подмахнитесь!..
И вот тут, пожалуйста!..
                                      И тут!..
                                                  И тут!..—
Пыл
       в чернила уплыл
                                  без следа.
Пред
        в бумагу
                       всосался, как клещ…
Среда —
это
      паршивая вещь!!
Глядел,
             лицом
                        белее мела,
сквозь канцелярский мрак.
Катился пот,
                     перо скрипело,
рука свелась
                     и вновь корпела, —
но без конца
                    громадой белой
росла
          гора бумаг.
Что угодно
                  подписью подляпает,
и не разберясь:
                         куда,
                                 зачем,
                                            кого?
Собственную
                     тетушку
                                  назначит римской папою.
Сам себе
               подпишет
                               смертный приговор.
Совести
             партийной
                              слабенькие писки
заглушает
                 с днями
                              исходящий груз.
Раскусил чиновник
                               пафос переписки,
облизнулся,
                    въелся
                                и — вошел во вкус.
Где решимость?
                           планы?
                                       и молодчество?
Собирает канцелярию,
                                    загривок мыля ей.
— Разузнать
                     немедля
                                   имя-отчество!
Как
      такому
                 посылать конверт
                                      с одной фамилией??! —
И опять
            несется
                         мелким лайцем:
— Это так-то службу мы несем?!
Написали просто
                           «прилагается»
и забыли написать
                              «при сем»! —
В течение дня
страну наводня
потопом
             ненужной бумажности,
в машину
                живот
уложит —
                и вот
на дачу
            стремится в важности.
Пользы от него,
                          что молока от черта,
что от пшенной каши —
                                       золотой руды.
Лишь растут
                     подвалами
                                       отчеты,
вознося
             чернильные пуды.
Рой чиновников
                         с недели на́ день
аннулирует
                   октябрьский гром и лом,
и у многих
                 даже
                         проступают сзади
пуговицы
                дофевральские
                                         с орлом.
Поэт
        всегда
                   и добр и галантен,
делиться выводом рад.
Во-первых:
                  из каждого
                                   при известном таланте
может получиться
                              бюрократ.
Вывод второй
                       (из фельетонной водицы
вытекал не раз
                        и не сто):
коммунист не птица,
                                 и незачем обзаводиться
ему
      бумажным хвостом.
Третий:
             поднять бы его за загривок
от бумажек,
                   разостланных низом,
чтоб бумажки,
                       подписанные
                                            прямо и криво,
не заслоняли
                      ему
                             коммунизм.

Я недаром вздрогнул.
                                   Не загробный вздор.
В порт,
           горящий,
                          как расплавленное лето,
разворачивался
                          и входил
                                         товарищ «Теодор
Нетте».
Это — он.
                Я узнаю́ его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
— Здравствуй, Нетте!
                                   Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
                                   канатов
                                               и крюков.
Подойди сюда!
                         Тебе не мелко?
От Батума,
                  чай, котлами покипел…
Помнишь, Нетте,—
                               в бытность человеком
ты пивал чаи
                     со мною в дип-купе?
Медлил ты.
                   Захрапывали сони.
Глаз
        кося
               в печати сургуча,
напролет
               болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
                           стихи уча.
Засыпал к утру.
                         Курок
                                  аж палец свел…
Суньтеся —
                   кому охота!
Думал ли,
                что через год всего
встречусь я
                   с тобою —
                                    с пароходом.
За кормой лунища.
                              Ну и здо́рово!
Залегла,
              просторы на́-двое порвав.
Будто навек
                   за собой
                                 из битвы коридоровой
тянешь след героя,
                               светел и кровав.
В коммунизм из книжки
                                      верят средне.
«Мало ли
                что можно
                                 в книжке намолоть!»
А такое —
                 оживит внезапно «бредни»
и покажет
                коммунизма
                                    естество и плоть.
Мы живем,
                 зажатые
                              железной клятвой.
За нее —
               на крест,
                             и пулею чешите:
это —
          чтобы в мире
                               без Россий,
                                                  без Латвий,
жить единым
                     человечьим общежитьем.
В наших жилах —
                             кровь, а не водица.
Мы идем
               сквозь револьверный лай,
чтобы,
           умирая,
                        воплотиться
в пароходы,
                   в строчки
                                   и в другие долгие дела.

Мне бы жить и жить,
                                 сквозь годы мчась.
Но в конце хочу —
                              других желаний нету —
встретить я хочу
                           мой смертный час
так,
      как встретил смерть
                                       товарищ Нетте.