Владимир Маяковский - Стихотворения (1926)

Северяне вам наврали
о свирепости февральей:
про метели,
                   про заносы,
про мороз розовоносый.
Солнце жжет Краснодар,
словно щек краснота.
Красота!
Вымыл все февраль
                                 и вымел —
не февраль,
                   а прачка,
и гуляет
              мостовыми
разная собачка.
Подпрыгивают фоксы —
показывают фокусы.
Кроме лапок,
                    вся, как вакса,
низко пузом стелется,
волочит
             вразвалку
                             такса
длинненькое тельце.
Бегут,
          трусят дворняжечки —
мохнатенькие ляжечки.
Лайка
          лает,
                  взвивши нос,
на прохожих Ванечек;
пес такой
                уже не пес,
это —
          одуванчик.
Легаши,
             сетера́,
мопсики, этцетера́.
Даже
        если
                пара луж,
в лужах
             сотня солнц юли́тся.
Это ж
          не собачья глушь,
а собачкина столица.

Погода такая,
                     что маю впору.
Май —
            ерунда.
                        Настоящее лето.
Радуешься всему:
                              носильщику,
                                                  контролеру
билетов.
Руку
       само
               подымает перо,
и сердце
              вскипает
                            песенным даром.
В рай
         готов
                  расписать перрон
Краснодара.
Тут бы
           запеть
                      соловью-трелёру.
Настроение —
                        китайская чайница!
И вдруг
             на стене:
                           — Задавать вопросы
                                                         контролеру
строго воспрещается! —
И сразу
             сердце за удила́,
Соловьев
                камнями с ветки.
А хочется спросить:
                                — Ну, как дела?
Как здоровьице?
                           Как детки? —
Прошел я,
                 глаза
                           к земле низя́,
только подхихикнул,
                                 ища покровительства.
И хочется задать вопрос,
                                        а нельзя —
еще обидятся:
                       правительство!

Вы ушли,
               как говорится,
                                      в мир иной.
Пустота…
                 Летите,
                              в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
                          ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
                    это
                          не насмешка,—
в горле
            горе комом,
                               не смешок.
Вижу —
             взрезанной рукой помешкав,
собственных
                     костей
                                качаете мешок.
— Прекратите!
                        Бросьте!
                                      Вы в своем уме ли?
Дать,
         чтоб щеки
                          заливал
                                        смертельный мел?!
Вы ж
        такое
                загибать умели,
что другой
                 на свете
                               не умел.
Почему?
              Зачем?
                          Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
                              — Этому вина
то
    да сё,
              а главное,
                              что смычки мало,
в результате
                     много пива и вина.—
Дескать,
              заменить бы вам
                                          богему
                                                      классом,
класс влиял на вас,
                                и было б не до драк.
Ну, а класс-то
                       жажду
                                 заливает квасом?
Класс — он тоже
                           выпить не дурак.
Дескать,
             к вам приставить бы
                                              кого из напосто́в —
стали б
             содержанием
                                   премного одарённей:
Вы бы
          в день
                    писали
                                строк по сто́,
утомительно
                     и длинно,
                                    как Доронин.
А по-моему,
                   осуществись
                                        такая бредь,
на себя бы
                  раньше наложили руки.
Лучше уж
                от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
                  нам
                        причин потери
ни петля,
               ни ножик перочинный.
Может,
           окажись
                        чернила в «Англетере»,
вены
        резать
                   не было б причины.
Подражатели обрадовались:
                                              бис!
Над собою
                 чуть не взвод
                                       расправу учинил.
Почему же
                 увеличивать
                                      число самоубийств?
Лучше
           увеличь
                         изготовление чернил!
Навсегда
               теперь
                          язык
                                  в зубах затворится.
Тяжело
            и неуместно
                                разводить мистерии.
У народа,
               у языкотворца,
умер
        звонкий
                     забулдыга подмастерье.
И несут
            стихов заупокойный лом,
с прошлых
                  с похорон
                                  не переделавши почти.
В холм
            тупые рифмы
                                   загонять колом —
разве так
               поэта
                        надо бы почтить?
Вам
       и памятник еще не слит, —
где он,
           бронзы звон
                               или гранита грань? —
а к решеткам памяти
                                 уже
                                       понанесли
посвящений
                    и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
                в платочки рассоплено,
ваше слово
                   слюнявит Собинов
и выводит
                 под березкой дохлой —
«Ни слова,
                 о дру-уг мой,
                                      ни вздо-о-о-о-ха».
Эх,
     поговорить бы и́наче
с этим самым
                      с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
                          гремящим скандалистом:
— Не позволю
                       мямлить стих
                                              и мять! —
Оглушить бы
                      их
                           трехпалым свистом
в бабушку
                 и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
                             бездарнейшая по́гань,
раздувая
              темь
                      пиджачных парусов,
чтобы
          врассыпную
                              разбежался Коган,
встреченных
                    увеча
                             пиками усов.
Дрянь
          пока что
                       мало поредела.
Дела много —
                       только поспевать.
Надо
        жизнь
                  сначала переделать,
переделав —
                     можно воспевать.
Это время —
                     трудновато для пера,
но скажите
                 вы,
                      калеки и калекши,
где,
      когда,
               какой великий выбирал
путь,
        чтобы протоптанней
                                        и легше?
Слово —
               полководец
                                  человечьей силы.
Марш!
          Чтоб время
                             сзади
                                      ядрами рвалось.
К старым дням
                        чтоб ветром
                                            относило
только
           путаницу волос.
Для веселия
                    планета наша
                                          мало оборудована.
Надо
        вырвать
                     радость
                                  у грядущих дней.
В этой жизни
                     помереть
                                    не трудно.
Сделать жизнь
                        значительно трудней.