Владимир Маяковский - Стихотворения (1926)

В центре мира
                       стоит Гиз —
оправдывает штаты служебный раж.
Чтоб книгу
                 народ
                          зубами грыз.
наворачивается
                         миллионный тираж.
Лицо
        тысячеглазого треста
                                           блестит
электричеством ровным.
Вшивают
               в Маркса
                              Аверченковы листы,
выписывают гонорары Цицеронам.
Готово.
            А зав
                     упрется назавтра
в заглавие,
                  как в забор дышлом.
Воедино
              сброшировано
                                     12 авторов!
— Как же это, родимые, вышло?? —
Темь
        подвалов
                       тиражом беля,
залегает знание —
                               и лишь
бегает
           по книжным штабеля́м
жирная провинциалка —
                                        мышь.
А читатели
                  сидят
                           в своей уездной яме,
иностранным упиваются,
                                        мозги щадя.
В Африки
                вослед за Бенуя́ми
улетают
              на своих жилплощадях.
Званье
           — «пролетарские» —
                                             нося как эполеты,
без ошибок
                  с Пушкина
                                   списав про вёсны,
выступают
                  пролетарские поэты,
развернув
                рулоны строф повёрстных.
Чем вы — пролетарий,
                                    уважаемый поэт?
Вы
     с богемой слились
                                   9 лет назад.
Ну, скажите,
                    уважаемый пролет,—
вы давно
               динаму
                           видели в глаза?
— Извините
                   нас,
                         сермяжных,
                                 за стишонок неудачненький.
Не хотите
                под гармошку поплясать ли? —
Это,
       в лапти нарядившись,
                                           выступают дачники
под заглавьем
                       — крестьянские писатели.
О, сколько нуди такой городимо,
от которой
                 мухи падают замертво!
Чего только стоит
                             один Радимов
с греко-рязанским своим гекзаметром!
Разлунивши
                    лысины лачки́,
убежденно
                 взявши
                             ручку в ручки,
бороденок
                 теребя пучки,
честно
           пишут про Октябрь
                                          попутчики.
Раньше
            маленьким казался и Лесков —
рядышком с Толстым
                                  почти не виден.
Ну, скажите мне,
                           в какой же телескоп
в те недели
                   был бы виден Лидин?!
— На Руси
                  одно веселье —
                                            пити…—
А к питью
                подай краюху
                                      и кусочек сыру.
И орут писатели
                           до хрипоты
                                              о быте,
увлекаясь
                бытом
                           госиздатовских кассиров.
Варят чепуху
                     под клубы
                                     трубочного дыма —
всякую уху
                  сожрет
                             читатель-Фока.
А неписанная жизнь
                                проходит
                                               мимо
улицею фыркающих о́кон.
А вокруг
             скачут критики
                                     в мыле и пене:
— Здорово пишут писатели, братцы!
— Гений-Казин,
                         Санников-гений…
Все замечательно!
                              Рады стараться! —
С молотка
                 литература пущена.
Где вы,
            сеятели правды
                                     или звезд сиятели?
Лишь в четыре этажа халтурщина:
Гиза,
        критика,
                     читаки
                                и писателя.
Нынче
           стала
                    зелень веток в редкость,
гол
      литературы ствол.
Чтобы стать
                    поэту крепкой веткой —
выкрепите мастерство!

Вокзал оцепенел,
                           онемевает док.
Посты полиции,
                         заводчикам в угоду.
От каждой буквы
                           замиранья холодок,
как в первый день
                             семнадцатого года.
Радио
          стальные шеи своротили.
Слушают.
                Слушают,
                                что́ из-за Ламанша.
Сломят?
              Сдадут?
                            Предадут?
                                             Или
красным флагом нам замашут?
Слышу.
            Слышу
                        грузовозов храп,
лязг оружия,
                    цоканье шпор.
Это в док
               идут штрейкбрехера.
Море,
         им в морду
                           выплесни шторм!
Слышу —
                шлепает дворцовая челядь.
К Болдуину,
                    не вяжущему лык,
сэр Макдональд
                          пошел церетелить.
Молния,
             прибей соглашательский язык!
Слышу —
                плач промелькнул мелько́м.
Нечего есть.
                    И нечего хлебать.
Туман,
           к забастовщикам
                                      теки молоком!
Камни,
           обратитесь в румяные хлеба!
Радио стало.
                     Забастовала высь.
Пусто,—
              ни слова,—
                                 тишь да гладь.
Земля,
           не гони!
                        Земля, — остановись!
Дай удержаться,
                           дай устоять.
Чтоб выйти
                   вам
                         из соглашательской опеки,
чтоб вам
              гореть,
                         а не мерцать —
вам наш привет
                          и наша копейка,
наши руки
                 и наши сердца.
Нам
       чужды
                  политиков шарады, —
большевикам
                      не надо аллегорий.
Ваша радость —
                           наша радость,
боль —
             это наша боль
                                    и горе.
Мне бы
            сейчас
                       да птичью должность.
Я бы в Лондон.
                        Целые пять,
пять миллионов
                         — простите за восторженность! —
взял бы,
             обнял
                       и стал целовать.

Гражданин фининспектор!
                                       Простите за беспокойство.
Спасибо…
                 не тревожьтесь…
                                             я постою…
У меня к вам
                     дело
                             деликатного свойства:
о месте
            поэта
                     в рабочем строю.
В ряду
           имеющих
                           лабазы и угодья
и я обложен
                   и должен караться.
Вы требуете
                    с меня
                               пятьсот в полугодие
и двадцать пять
                          за неподачу деклараций.
Труд мой
               любому
                            труду
                                     родствен.
Взгляните —
                     сколько я потерял,
какие
         издержки
                        в моем производстве
и сколько тратится
                              на материал.
Вам,
       конечно, известно
                                   явление «рифмы».
Скажем,
             строчка
                         окончилась словом
                                                        «отца»,
и тогда
            через строчку,
                                   слога повторив, мы
ставим
            какое-нибудь:
                                  л а м ц а д р и ц а-ца.
Говоря по-вашему,
                              рифма —
                                              вексель.
Учесть через строчку! —
                                        вот распоряжение.
И ищешь
               мелочишку суффиксов и флексий
в пустующей кассе
                              склонений
                                               и спряжений.
Начнешь это
                     слово
                               в строчку всовывать,
а оно не лезет —
                           нажал и сломал.
Гражданин фининспектор,
                                          честное слово,
поэту
         в копеечку влетают слова.
Говоря по-нашему,
                              рифма —
                                              бочка.
Бочка с динамитом.
                               Строчка —
                                                 фитиль.
Строка додымит,
                           взрывается строчка,—
и город
            на воздух
                            строфой летит.
Где найдешь,
                     на какой тариф,
рифмы,
            чтоб враз убивали, нацелясь?
Может,
           пяток
                    небывалых рифм
только и остался
                           что в Венецуэле.
И тянет
            меня
                    в холода и в зной.
Бросаюсь,
                опутан в авансы и в займы я.
Гражданин,
                  учтите билет проездной!
Поэзия
           — вся! —
                          езда в незнаемое.
Поэзия —
                та же добыча радия.
В грамм добыча,
                          в год труды.
Изводишь
                единого слова ради
тысячи тонн
                   словесной руды.
Но как
          испепеляюще
                                слов этих жжение
рядом
          с тлением
                          слова-сырца.
Эти слова
                приводят в движение
тысячи лет
                 миллионов сердца.
Конечно,
             различны поэтов сорта.
У скольких поэтов
                             легкость руки!
Тянет,
          как фокусник,
                               строчку изо рта
и у себя
              и у других.
Что говорить
                     о лирических кастратах?!
Строчку
             чужую
                       вставит — и рад.
Это
      обычное
                    воровство и растрата
среди охвативших страну растрат.
Эти
       сегодня
                    стихи и оды,
в аплодисментах
                            ревомые ревмя,
войдут
           в историю
                            как накладные расходы
на сделанное
                     нами —
                                  двумя или тремя.
Пуд,
       как говорится,
                             соли столовой
съешь
          и сотней папирос клуби,
чтобы
          добыть
                      драгоценное слово
из артезианских
                          людских глубин.
И сразу
            ниже
                    налога рост.
Скиньте
             с обложенья
                                 нуля колесо!
Рубль девяносто
                           сотня папирос,
рубль шестьдесят
                             столовая соль.
В вашей анкете
                         вопросов масса:
— Были выезды?
                            Или выездов нет? —
А что,
         если я
                    десяток пегасов
загнал
          за последние
                               15 лет?!
У вас —
             в мое положенье войдите —
про слуг
              и имущество
                                   с этого угла.
А что,
         если я
                    народа водитель
и одновременно —
                              народный слуга?
Класс
          гласит
                     из слова из нашего,
а мы,
        пролетарии,
                           двигатели пера.
Машину
             души
                      с годами изнашиваешь.
Говорят:
             — в архив,
                              исписался,
                                                пора! —
Все меньше любится,
                                  все меньше дерзается,
и лоб мой
                время
                          с разбега крушит.
Приходит
               страшнейшая из амортизаций —
амортизация
                     сердца и души.
И когда
            это солнце
                              разжиревшим боровом
взойдет
             над грядущим
                                    без нищих и калек,—
я
  уже
        сгнию,
                  умерший под забором,
рядом
          с десятком
                            моих коллег.
Подведите
                 мой
                       посмертный баланс!
Я утверждаю
                     и — знаю — не налгу:
на фоне
             сегодняшних
                                  дельцов и пролаз
я буду
           — один! —
                             в непролазном долгу.
Долг наш —
                    реветь
                               медногорлой сиреной
в тумане мещанья,
                              у бурь в кипеньи.
Поэт
        всегда
                   должник вселенной,
платящий
                на го́ре
                            проценты
                                           и пени.
Я
   в долгу
               перед Бродвейской лампионией,
перед вами,
                   багдадские небеса,
перед Красной Армией,
                                  перед вишнями Японии —
перед всем,
                   про что
                               не успел написать.
А зачем
             вообще
                         эта шапка Сене?
Чтобы — целься рифмой
                                         и ритмом ярись?
Слово поэта —
                        ваше воскресенье,
ваше бессмертие,
                             гражданин канцелярист.
Через столетья
                         в бумажной раме
возьми строку
                       и время верни!
И встанет
                день этот
                               с фининспекторами,
с блеском чудес
                          и с вонью чернил.
Сегодняшних дней убежденный житель,
выправьте
                 в энкапеэс
                                  на бессмертье билет
и, высчитав
                   действие стихов,
                                              разложите
заработок мой
                       на триста лет.
Но сила поэта
                      не только в этом,
что, вас
             вспоминая,
                               в грядущем икнут.
Нет!
       И сегодня
                       рифма поэта —
ласка
         и лозунг,
                       и штык,
                                   и кнут.
Гражданин фининспектор,
                                          я выплачу пять,
все
     нули
             у цифры скрестя!
Я
   по праву
                 требую пядь
в ряду
          беднейших
                            рабочих и крестьян.
А если
           вам кажется,
                               что всего делов —
это пользоваться
                            чужими словесами,
то вот вам,
                  товарищи,
                                   мое стило,
и можете
               писать
                          сами!