Иван Рядченко - Время винограда

Я никогда о том не пожалею:
поддерживая свой курортный сан,
паломники, мы ходим в галерею,
где властно не искусство,
а нарзан.

Покорные рабы часов урочных,
мы толпами стекаемся туда,
где под стеклом находится источник —
магическая добрая вода.

И у колонок, влагу подкачавших,
отвергнувшие сумрачность больниц,
мы приникаем к тонким клювам чашек,
как будто ртами кормим синих птиц.

Нарзан, нарзан, целительный и чистый,
пришедший из планетной глубины,
гордись, что рядовые и министры
перед твоим достоинством равны!

Коли погода вас не подвела
и на гору взбираться не обуза,
увидеть можно с Малого Седла
сияющую царственность Эльбруса.

Великая двуглавая гора,
пред нею все никчемно и убого.
Она стоит, как трон из серебра,
воздвигнутый для призрачного бога.

Как тут не слышать шороха времен,
не чувствовать возвышенность момента,
когда за все века на этот трон
не родило и небо претендента?

Но мой сосед, наверное, не трус,
хоть непохожий на героя сказки,
однажды поднимался на Эльбрус
в обыкновенной альпинистской связке.

Он целый час был выше всех громад
и видел мир с сиятельной вершины.
А в будни он читает сопромат
и пиво пьет, как многие мужчины.

Между пиков по ущельям
мчится речка Теберда.
То угрозой, то весельем
дышит горная вода.

Мимо умных речка мчится,
мчится мимо дураков —
говорливая сестрица
молчаливых ледников.

Дураки туги на ухо.
Умным слышится в тиши,
как бормочет речка глухо:
— Эй, послушай, не спеши!

Не глуши мой голос песней,
сам послушай Теберду —
охраню от всех болезней,
отведу твою беду.

Я скакала по ступеням.
Но не зря, круглей луны,
вечным пеньем и терпеньем
обкатала валуны.

Ставь костер на перекате
и свари в котле шурпу —
и тебе той встречи хватит
на столетнюю судьбу!

Меня на Храм заносит постоянно
не круг друзей, не зов пустой тщеты,
не сытая уютность ресторана,
а притяженье горной чистоты.

На высоте торжественно, как в храме.
Какая даль! Какая тишина!
Недаром мы наедине с горами
себя познать стараемся до дна.

А горы, гордо заломив папахи
и сбросив бурки черные долой,
забыв о подхалимстве и о страхе,
молчат на равных с небом и землей.

Ах, горы, горы! Стоя перед вами,
легко понять, как мы невелики…
Но вот и мы становимся горами.
К нам на виски сползают ледники.

Не страшен больше зуммер комариный,
конфетность лести, тщетность суетни,
и как вершины смотрят на долины,
так мы глядим на прожитые дни.

Что ж ты, гордый тополь,
стал сухим и лысым
и на землю сыплешь
бурые листы?
Словно сжег поспешно
пачки давних писем
и воспоминаний
стал бояться ты.

Засвистит зимою
вьюга одичало.
Но тебе, мой тополь,
ни к чему тоска:
ты весною можешь
все начать сначала —
с самой первой почки,
с первого листка…

Висят на соснах снежные мониста.
Оборвана тропа — конец пути.
Есть на Домбае лагерь альпинистов,
но им на восхожденье не уйти.

Их, чья судьба не очень знаменита,
кого бросал к вершинам не приказ,
вдавили в землю глыбы из гранита
и сосны скрыли тщательно от глаз.

Однако, тяжелее всякой тверди,
подобно несдвигаемой горе,
меж датами рождения и смерти
покоится короткое тире.

Обвала шум и грохот камнепада,
победного восторга сладкий миг —
нет, мертвым больше этого не надо,
теперь уже все это для живых.

У гор и перевалов нрав жестокий.
Вздымаются вершины, побелев.
Привинчены к граниту альпенштоки,
но есть на монументе барельеф:

металл передает лицо мужчины,
он вверх упрямо устремляет взгляд,
как будто снова
грозные вершины,
прекрасные вершины
предстоят!..

Джигиты поводками
едва смиряют лють.
Не кони перед нами,
а золотая ртуть!

Весь воздух синий-синий.
Крутая мудрость гор
на совершенство линий
свой обращает взор.

А кони ловят шорох,
как вспыхнувший пожар -
стремительны, как порох,
и чутки, как радар!

Они косят глазами,
кусают мундштуки.
Ну, что за наказанье —
тройные поводки!

Им грустно жить в загоне
под скучный шум скребниц.
— Пустите! — просят кони.
И мы обгоним птиц.

И дикое веселье
дороги раздробит.
И гром землетрясенья
взлетит из-под копыт.

Боюсь, они готовы,
вдохнув простора в грудь,
вершины Алатоу
в прыжке перемахнуть!..

Я видел горы в первозданной дикости
и понял, брат, под пиалой луны:
отары дум необходимо выпасти…
Пора наверх! Мы тоже чабаны!

Поднимемся, чтоб откормить на склонах
стада высоких звезд в полночной мгле,
надежды, песни, поцелуй влюбленных
и все, что с нами будет на земле.

За нами в горы двинутся, я знаю,
подсолнухи, поля и тополя,
разливы рек, и наша боль земная,
и добрый дух нагретого жилья.

Пойдут за нами и мечты и планы…
О наши овцы! Вы — нелегкий труд:
то вас накроют хищные бураны,
то яростные волки задерут.

Но вверх берем и радости и споры.
А те, что любят нас, пусть ждут всегда,
когда, как чабаны, уходим в горы
пасти раздумий буйные стада.

А тех, что нам объятья раскрывали,
но стерли губы на чужих пирах,—
давай забудем их на перевале:
они не стоят наших мук в горах.

Спасибо ж, брат, за то, что в час осенний
ты подарил мне смуглую ладонь,
Тянь-шаньских гор полунебесный гений
и Иссык-Куля голубой огонь.

Нас разлучат заботы и просторы.
Но живы мы, пока звучит во мгле:
— Дай руку, брат! Пора подняться в горы!
У нас такая должность на земле.

Луч то вспыхнет, то погаснет.
На линейке в тишине
пионеры красный галстук
вновь повязывают мне.

Вновь охватывает робость,
хоть меж мною и тобой
шумных лет глухая пропасть,
пионерский галстук мой.

Есть в тебе волнистый гребень
тех костров, которых нет.
Ты — как след в высоком небе
к звездам посланных ракет.

Вот стоят со мною рядом
сталевар и генерал.
Первый сталь давал снарядам,
а второй высоты брал.

Но, видать, подводят нервы.
Снова галстуки на нас.
И седые пионеры
слезы смахивают с глаз.

И, как будто груз пудовый
с плеч мгновенно сбросив тут,
шепчем мы: «Всегда готовы!»,
руки выбросив в салют.

На ветру трепещет галстук,
словно флаг, зовущий в бой.
Никогда он не погаснет,
пионерский пламень мой!