Иван Рядченко - Время винограда

Олени вновь отзимовали.
Как сабли, скрещены рога.
А я стою на перевале,
там все еще лежат снега.

Нет, не снега — напоминанье,
что я взошел на перевал,
а спуск с него уже в тумане —
туман тропу облюбовал.

Но солнце здесь — бери руками!
Но здесь, где благостная тишь,
над облаками
и веками
так зачарованно стоишь.

И размышляешь о явленьях
и о потерях всех времен.
И только звон рогов оленьих
невольным эхом повторен.

Опять на город устремился холод,
и ветер с гор обрушился опять.
Скрипит наш дом, как судовой рангоут,
и, кажется, вздымается кровать.

Бросает ветер всей природе вызов,
всю ночь гудит, не жалуя жилья.
Нахохленные стрелы кипарисов
качаются, как мачты корабля.

Шумите, ветви! Здания, скрипите!
Из гула выплывают сквозь года
Австралия,
таинственный Таити,
портов японских дымная страда.

И чудится, что в сказочном бинокле
я различаю рядом, не вдали,
новозеландский небоскребный Окленд,
акулью отмель у чужой земли.

Мелькает за столицею столица,
вновь лезет в душу странствий вечный бес.
Но явственней всего я вижу лица
механиков, матросов, стюардесс.

Мои скитанья… Дело не в лазурях,
не в призрачной экзотике реклам.
Спасибо всем, кто был со мною в бурях
и разделял все ветры пополам.

Гудит ветрище, просто нет спасенья.
Несутся тучи, как девятый вал.
О, как порой нам нужно потрясенье,
чтоб вспомнить всех, кто с нами штормовал!

На берег катится прибой,
свивает гребни в кольца,
соединив порыв слепой
и труд молотобойца.

Стоят у моря целый час
донецкие шахтеры,
чабан, который первый раз
свои оставил горы.

Ты потрудись для них, прибой!
Среди песка и мидий
обдай их пылью голубой
стремлений и открытий.

Их ждут поля? Прокатный стан?
Ничто им не помеха.
Пусть в них проснется океан,
как в раковине — эхо.

Морской волны шипучий бас
достоин уваженья,
чтоб, словно пена, пела в нас
романтика движенья.

Пыльца сверкает. Пахнет йод.
И мой прибой вихрастый
подкову берега кует
кому-нибудь на счастье.

Купают матери детей.
У голых ног играет пена.
Жемчужный блеск ее сетей
в песок уходит постепенно.

Прибой, как тысячи шутих.
У мам восторженность во взоре.
Им невдомек, что в этот миг
их сыновей уводит море.

Оно как женские глаза,
вдруг облучившие случайно —
в нем обещанье, и гроза,
и неизведанная тайна.

Немного жалко добрых мам.
У голых ног играет пена.
Она уйдет.
Но сыновьям
уже не вырваться из плена!

Вослед за парусами Магеллана
летела белоснежная их рать.
Мне чудится ночами, как ни странно,
что чайки не умеют умирать.

Когда они кладут крыло на ветер,
я думаю, испытывая страх;
как много нужно штормов и столетий,
чтоб стать белее пены на морях!

Не зная тесных улиц, пыльных комнат,
в себя вдыхая небо, а не чад,
они невероятно много помнят —
и потому так жалобно кричат.

На вершинах гор еще зпма,
но зима уже сошла с ума.
Испарились ледяные сны
от прикосновения весны.
И гремит летящая вода,
словно по земле бегут стада.
Будит землю пенный водопад —•
может быть, еще растенья спят?
— Просыпайтесь! — просит Учан-Су.—
Я живую воду вам несу.—
Это не каприз календаря,—
вспомнила зима, что есть моря,
и, как птица, головою вниз
прыгает с карниза
на карниз!..

Какая синь!
Кружится голова
от высоты,
чайки
бескрайности и света.
У всех в глазах дымится синева.
Не нагляжусь!..
Откуда жажда эта?
Не оттого ль, что миллион красот
отпущено земле и небосводу?
Сосна корнями
сок земной сосет,
Медведь-гора
уткнула морду
в воду.
Готов я от восторга зареветь —
вот истинная жажда душу гложет:
сто тысяч лет
пьет синеву Медведь —
и оторваться от нее
не может!

Базар, базар, воскресная страда!
Струится с неба краска голубая.
На узких стойках, доски прогибая,
лежит вся щедрость поля и труда.

От гор картошки ломятся столы.
Над сладкой дыней — музыка пчелы.
Пылает солнце, как стыдливый автор.
А вот шары капусты тяжелы,
как бремя славы первых космонавтов!

Вопросы женщин. Клятвы продавцов.
И все оттенки в гуле разговоров:
от мирных красок сонных огурцов
до раскаленных ядер помидоров.

Початков ряд — так выглядели в зной
зенитные снаряды в обороне…

Звучите, краски!
Я не посторонний
на сабантуе щедрости земной.

Люблю арбуза сладостную кровь,
весомой тыквы желтую планету!..
Но продавщица жадно хмурит бровь
и рот кривит, торгуясь за монету.

Она вошла в купеческий азарт,
в копейку оценив свои удачи.
О, как бы заорать на весь базар:
— Возьмите солнце — и не надо сдачи!..

Кубани быстрой шум и плеск,
волна, незнающая плена,
земля отцовская, Черкесск,
позволь мне преклонить колено!

Кавказских гор седая грань,
дымки, селенья человека…
Кубань, прости меня, Кубань,
за то, что шел к тебе полвека.

Что в этих дедовских местах
не побывав, чтоб поклониться,
сначала двинул на рейхстаг
и колесил по заграницам.

Но в зной, прохладу дав губам,
там, в чужедалье откровенном,
ты сквозь меня текла, Кубань,
как наша кровь течет по венам.

И это ты во мне в тот год,
когда дыханья не хватало,
давала легким кислород
и животворно клокотала.

К тебе, прорвавшись сквозь грозу,
я наконец припал губами.
Мою счастливую слезу
прими, пожалуйста, на память.

Он влит в седло.
Назад папаха сбита.
Вот гикнул он,
вот шпоры дал коню,
припал к луке —
я этого джигита
уже на всем скаку
не догоню!

Эльбрус, ты слышишь,
как гремят копыта?
Грязь из-под них —
как стая воронья.
Нет, не догнать
мне этого джигита,
который просто
молодость моя.

Плеть ни при чем.
Не надо шпор досадных.
Скачи, джигит!
Пусть только свист в ушах.
А мы устали вместе —
конь и всадник.
Пора обоим
перейти на шаг.

Но ты, джигит,
не стань седым и хмурым,
гони коня
во всю лихую прыть —
чтоб молодость
неслась навстречу бурям,
чтоб нам ее
за робость
не корить!

Снег падал на склоны Домбая.
Мы шли к подвесной не спеша.
Казалось, у всех голубая,
как ясное небо, душа.

А горы вздымались громадой.
Легонько поскрипывал трос.
Попался навстречу лохматый,
заметно хромающий пес.

Не лез к нам и зубы не скалил.
На счастье, нашлась колбаса,
и мы на ходу приласкали
того беспризорного пса.

Вершина в тумане исчезла,
но мы, отрешась от земли,
вскочили в бегущие кресла,
и кресла нас ввысь понесли.

Мы мчались в пристанище бога.
По вдруг я забыл про мороз:
под нами по снегу отрога
бежал верноподданый пес.

Бежал он, из сил выбиваясь,
упрямо, по брюхо в снегу.
Я понял, что черную зависть
в себе подавить не могу.

На горном отроге Домбая
он падал и несся опять.
О, как он боялся, хромая,
с любовью своей опоздать!

Не верил, что миг будет кратким,
не верил в случайность дорог,
он с нами до верхней площадки
добрался — и медленно лег.

Вздымались бока то и дело.
С надеждой глядел он на всех.
И таял под ним ошалело
недавно постеленный снег.

Светлели небесные краски,
а мы опускали глаза.
И молча жалели о ласке,
предавшей хорошего пса.