Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

– Почем фунт лиха?
– Не торгую
лихом.

Дверь в детство открывается со
скрипом.
В который раз
мне память подсказала
пустынную дорогу до базара.
А на базаре
          шла торговля
лихом!
Оно в те годы
называлось жмыхом.
Сырыми отрубями называлось
и очередью длинной
                извивалось.

Оно просило сумрачно и сонно:
– Куплю буханку
за четыре сотни…
– Меняю сапоги
на поллитровку…
Оно
шагами мерило дорогу.
В дома входило,
улиц не покинув,
то строчкою:
«Оставлен город Киев…»
То с лиш к ом ясной,
слишком неподробной
казенною
      бумагой похоронной.
И песни вдовьи
начинались тихо:
«Ой, горюшко!..
Ой, лишенько!..
Ой, лихо!..»
Гла за ми м удрецов
смотрели дети.

Продать все это?
За какие деньги?
Кто их чеканит?
Из чего чеканит?
Кто радости от горя
отсекает?..

Да, люди забывают о потерях.
Обманы терпят.
И обиды терпят.
Да, пламя гаснет.
Стоны затихают.
И даже вдовьи слезы
высыхают.
И снова людям
           новый век отпущен.
Но память
      возвращается к живущим.
Приходит память,
чтобы многократно
перехлестнуть календари
                обратно.
Она в ночи плывет над головами
и говорит неслышными словами
о времени
суровом и великом.

Я помню все.
Я не торгую
лихом.

Сорок трудный год.
Омский госпиталь…
Коридоры сухие и маркие.
Шепчет старая нянечка:
«Господи!..
До чего же артисты
                маленькие…»

Мы шагаем палатами длинными.
Мы почти растворяемся в них
с балалайками,
           с мандолинами
и большими пачками книг…
Что в программе?
В программе – чтение,
пара песен
военных, правильных…

Мы в палату тяжелораненых
входим с трепетом и почтением…
Двое здесь.
Майор артиллерии
с ампутированной ногой,
в сумасшедшем бою
                под Ельней
на себя принявший огонь.
На пришельцев глядит он весело…
И другой –
          до бровей забинтован, –
капитан,
таранивший «мессера»
три недели назад
               над Ростовом…
Мы вошли.
Мы стоим в молчании…
Вдруг
срывающимся фальцетом
Абрикосов Гришка отчаянно
объявляет начало концерта.
А за ним,
не вполне совершенно,
но вовсю запевале внимая,
о народной поем,
               о священной
так,
как мы ее понимаем…

В ней Чапаев сражается заново,
краснозвездные мчатся танки.
В ней шагают наши
                в атаки,
а фашисты падают замертво.
В ней чужое железо плавится,
в ней и смерть отступать должна.
Если честно признаться,
нравится
нам
такая война…
Мы поем…
Только голос летчика
раздается.
А в нем – укор:
«Погодите…
Постойте, хлопчики…
Погодите…
Умер
майор…»
Балалайка всплеснула горестно.
Торопливо, будто в бреду…

…Вот и все
          о концерте в госпитале
в том году.

Чайку бы!
Покрепче б!
С малиной!
Какие некстати мечты!
Занозистый звон комариный.
Корявые сосны.

А ты
далёко.
Как детство,
          далёко.
Далёко,
      как эта река
с названием-всплеском: Олёкма –
сейчас от тебя далека.

Вхожу я под посвисты ветра,
как в воду, в дорожный азарт.
Я понял разлуку,
и это
не так мудрено
           доказать.
Могу я плечом отодвинуть
от сердца глухую печаль.
И даже без писем –
                привыкнуть.
И даже без крова –
                смолчать.
Я видел и землю, и небо,
умею ответить врагу,
могу
без воды и без хлеба,
но без одного
не могу!
Пускай это слишком жестоко,
пускай я тебя огорчу, –
прости меня!
Слышишь?!
          Но только
в дороге я верить хочу,
что где-то на глобусе этом,
летящем,
как мир,
молодом,
озябшем,
продутом,
прогретом,
то темном,
а то золотом, –
ты голову дымом дурманишь,
не знаешь ни ночи,
ни дня,
и плачешь,
      и руки ломаешь,
и ждешь,
      как спасенья,
меня!

Невероятное спасибо,
                дюны!..
Освобожденно кровь стучит в виске.
Все грустные
           и все пустые думы
растаяли в спрессованном песке.
Спасибо дюнам…

Высоко и прямо
они взлетели –
           за грядой гряда.
Они похожи на большое пламя,
которое застыло навсегда!
Сейчас по склонам
                чайки бродят важно.
Мир
красноватым светом озарен…

Все это ваше,
люди!
Ваше!
Ваше!
Как мы богаты
           небом и землей!
Как мы богаты ливнями мгновенными
и трепетным дрожанием стрекоз.
И снегом.
И нетронутыми вербами.
Смолой,
лениво капающей в горсть.
Дурманящими запахами сена.
Тяжелой желтизной
                пчелиных сот.
Богаты
      югом мы.
Богаты
      севером.
И ревом рек.
И тишиной лесов.
И жаворонка песней беспричинной.
И соснами,
      смотрящими в зарю…

Я на песке тугом
           лежу песчинкой
и тихо-тихо дюнам говорю:
Спасибо,
      дюны!
До конца спасибо.
За ясность.
За последние цветы.
За то, что
      необыкновенной силой
пропитаны шершавые хребты!
Спасибо вам,
           немые,
                беспредельные,
плывущие сквозь ветровую вязь.
Спасибо,
добрые,
за все,
     что сделаю
после того,
          как я увидел вас.

Я родился –
          нескладным и длинным –
в одну из влажных ночей.
Грибные июньские ливни
звенели,
как связки ключей.
Приоткрыли огромный мир они,
зайчиками прошлись по стене.

«Ребенок
удивительно смирный…» –
врач сказал обо мне.
…А соседка достала карты,
и они сообщили,
           что
буду я не слишком богатым,
но очень спокойным зато.
Не пойду ни в какие бури,
неудачи
      смогу обойти
и что дальних дорог
не будет
на моем пути.
Что судьбою,
          мне богом данной
(на ладони вся жизнь моя!),
познакомлюсь
           с бубновой дамой,
такой же смирной,
как я…
Было дождливо и рано.
Жить сто лет
           кукушка звала.

Но глупые карты
               врали!
А за ними соседка
               врала!
Наврала она про дорогу.
Наврала она про покой…
карты врали!..

И слава богу,
слава людям,
           что я не такой!
Что по жилам бунтует сила,
недовольство собой храня.
Слава жизни!
Большое спасибо
ей
за то, что мяла меня!
Наделила мечтой богатой,
опалила ветром сквозным,
не поверила
бабьим картам,
а поверила
ливням грибным.

Мы цапаемся жестко,
Мы яростно молчим.
Порою –
      из пижонства,
порою –
      без причин.
На клятвы в дружбе крупные
глядим, как на чуму.
Завидуем друг другу мы,
не знаю почему…
Взираем незнакомо
с придуманных высот,
считая,
      что другому
отчаянно везет.
Ошибок не прощаем,
себя во всем виним.
Звонить не обещаем.
И все ж таки звоним!

Бывает:
в полдень хрупкий
мне злость моя нужна.
Я поднимаю трубку:
«Ты дома,
      старина?..»
Он отвечает:
«Дома…
Спасибо – рад бы…
Но…»
И продолжает томно,
и вяло,
и темно:
«Дела…
      Прости…
           Жму руку…»
А я молчу, взбешен.
Потом швыряю трубку
и говорю:
«Пижон!»

Но будоражит в полночь
звонок из темноты…
А я обиду помню.
Я спрашиваю:
«Ты?»
И отвечаю вяло.
Уныло.
Свысока.
И тут же
оловянно
бубню ему:
«Пока…»
Так мы живем и можем,
ругаемся зазря.
И лоб в раздумьях морщим,
тоскуя и остря.
Пусть это все мальчишеством
иные
назовут.

Листы бумаги
чистыми
четвертый день
живут, –
боюсь я слов истертых,
как в булочной ножи…
Я знаю:
он прочтет их
и не простит мне
               лжи!

Этой ночью
          первый снег летел в окно.
Этим утром
          снег идти не перестал…
Так идет он,
будто кто-то озорно,
как бутылку,
все окрестности взболтал.
И не знает снег,
           куда лететь ему,
где найти ему
           местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
зачем земля,
почему трава и зелень почему.
То идет он сверху вниз,
то снизу вверх –
озабоченный,
           растерянный,
                     чудной…
Я прекрасно понимаю
                    первый снег,
потому что так же было и со мной.
Время встало.
А потом пошло назад!
Все часы на свете
               канули во тьму.
И забыл я, что сказать.
Зачем сказать.
Почему смеяться,
плакать почему.
Шла за осенью
           весна,
потом –
      зима.
Позабыл я все слова,
все имена.
Позабыл я даже то,
                как ты нужна, –
ты об этом мне напомнила
сама.
Очень гордая,
           сама пришла ко мне,
равнодушие обидное стерпя.

На твоих ресницах
                тает первый снег…
Что б я делал,
если б не было тебя?!