Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Снятся усталым спортсменам рекорды.
Снятся суровым поэтам слова.
Снятся влюбленным
в огромном городе
необитаемые
          острова.

Самые дальние,
самые тайные,
ветру открытые с трех сторон,
необнаруженные,
необитаемые,
принадлежащие тем,
          кто влюблен.

Даже отличник
          очень старательный
их не запомнит со школьной скамьи, –
ведь у влюбленных
своя география!
Ведь у влюбленных
карты
     свои!
Пусть для неверящих
          это в новинку, –
только любовь
предъявила
права.
Верьте:
     не сказка,
верьте:
     не выдумка –
необитаемые острова!..

Все здесь простое,
все самое первое –
ровная,
     медленная река,
тонкие-тонкие,
белые-белые,
длинные-длинные
          облака.

Ветры,
которым под небом не тесно,
птицы,
поющие нараспев,
море,
бессонное,
          словно сердце,
горы,
уверенные в себе.
Здесь водопады
          литые,
               летящие,
мягкая,
трепетная трава…
Только для любящих
               по-настоящему
эти
великие острова!..
Двое на острове.
Двое на острове.
Двое – и все!..
А над ними –
          гроза.
Двое –
и небо тысячеверстное.
Двое – и вечность!
И звезды в глаза…
Это не просто.
Это не просто.
Это сложнее любого
               в сто крат…
В городе стихшем
на перекрестках
желтым огнем светофоры горят.
Меркнет
     оранжевый отблеск неона.
Гаснут рекламы,
гуденье прервав…

Тушатся окна,
тушатся окна
в необитаемых
          островах.

Как оживает камень?
Он сначала
не хочет верить
          в правоту резца…
Но постепенно
из сплошного чада плывет лицо.
Верней –
     подобие лица.
Оно ничье.
Оно еще безгласно.
Оно еще почти не наяву.
Оно еще
безропотно согласно
принадлежать любому существу.
Ребенк у,
     женщине,
          герою,
               старцу…
Так оживает камень.
Он –
     в пути.
Лишь одного не хочет он:
остаться
таким, как был.
И дальше не идти…
Но вот уже
     с мгновением великим
решимость Человека сплетена.
Но вот уже
грудным, просящим криком
вся мастерская
до краев полна:
«Скорей!
     Скорей, художник!
Что ж ты медлишь?
Ты не имеешь права
не спешить!
Ты дашь мне жизнь!
Ты должен.
Ты сумеешь.
Я жить хочу!

Я начинаю
          жить.
Поверь в меня светло и одержимо.
Узнай!
Как почку майскую, раскрой.
Узнай меня!
Чтоб по гранитным жилам
пошла
     толчками
          каменная кровь.
Поверь в меня!..
Высокая,
живая,
по скошенной щеке
               течет слеза…
Смотри!
Скорей смотри!
Я открываю
печальные
     гранитные глаза.
Смотри:
я жду взаправдашнего ветра.
В меня уже вошла
          твоя весна!..»
А человек,
который создал
               это,
стоит и курит около окна.

Давай покинем этот дом,
               давай покинем, –
нелепый дом,
набитый скукою и чадом.
Давай уйдем к своим домашним богиням,
к своим уютным богиням,
               к своим ворчащим…
Они, наверно, ждут нас?
               Ждут.
                    Как ты думаешь?
Заварен чай,
     крепкий чай.
          Не чай – а деготь!
Горят цветные светляки на низких тумбочках,
от проносящихся машин
               дрожат стекла…
Давай пойдем, дружище!
Из-за стола встанем.
Пойдем к богиням,
          к нашим судьям бессонным.
Где нам обоим
          приговор уже составлен.
По меньшей мере мы приговорены –
к ссоре…
Богини сидят,
          в немую тьму глаза тараща.
И в то,
что живы мы с тобою,
верят слабо…
Они ревнивы так,
          что это даже страшно.
Так подозрительны,
          что это очень странно.
Они придумывают разные разности,
они нас любят горячо и неудобно.
Они всегда считают
          самой высшей радостью
те дни, когда мы дома.
Просто дома…

Москва ночная спит
          и дышит глубоко.
Москва ночная
до зари ни с кем не спорит…

Идут к богиням
          два не очень трезвых
               бога.
Желают боги одного:
быть собою.

Будь, пожалуйста,
          послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
     запросто.
И тогда я вымахну –
               вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное, –
в море брошусь,
          густое,
               зловещее, –
и спасу тебя!..
Это будет
          сердцем велено мне,
сердцем велено…
Но ведь ты же
          сильнее меня,
               сильней
и уверенней!
Ты сама готова спасти других
От уныния тяжкого.
Ты сама не боишься ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
          не утонешь,
зла не накопишь.
Не заплачешь
          и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
          и станешь ветреной,
если захочешь.
Мне с тобою –
такой уверенной –
трудно
     очень.

Хоть нарочно,
          хоть на мгновенье, –
я прошу,
          робея, –
помоги мне в себя поверить,
стань
     слабее.

– Погоди!.. –
А потом тишина, и опять:
– Погоди…

К потемневшей земле
          неподатливый сумрак прижат.
Бьют по вздувшимся почкам
          прямые, как правда,
               дожди.
И промокшие птицы
на скрюченных ветках дрожат…
Ливень мечется?
Пусть.
Небо рушится в ярости?
Пусть!
Гром за черной горою
          протяжно и грозно храпит…
Погоди!
Все обиды забудь.

Все обиды забудь…
Погоди!
Все обиды забыл я.
До новых
     обид…
Хочешь,
     высушу птиц?
Жарким ветром в лесах просвищу?
Хочешь,
     синий цветок принесу из-за дальних морей?
Хочешь,
завтра тебе
озорную зарю посвящу.
Напишу на заре:
«Это ей
     посвящается.
Ей…»

Сквозь кусты продираясь,
          колышется ливень в ночи.
Хочешь,
тотчас исчезнет
          свинцовая эта беда?..

Погоди!
Почему ты молчишь?
Почему ты молчишь?
Ты не веришь мне?
Верь!
Все равно ты поверишь,
               когда
отгрохочут дожди.
Мир застынет,
          собой изумлен.
Ты проснешься.
Ты тихо в оконное глянешь стекло
и увидишь сама:
над землей,
     над огромной землей
сердце мое,
сердце мое
     взошло.

Везет
     на фронт
          мальчика
товарищ военный врач…
Мама моя,
мамочка,
не гладь меня,
не плачь!
На мне военная форма, –
не гладь меня при других!
На мне военная форма,
на мне
     твои сапоги.
Не плачь!
Мне уже двенадцать,
я взрослый
почти…

Двоятся,
     двоятся,
          двоятся
рельсовые пути…
В кармане моем документы, –
печать войсковая строга.
В кармане моем документы,
по которым
я – сын полка.
Прославленного,
          гвардейского,
проверенного в огне…
Я еду на фронт.
Я надеюсь,
что «браунинг» выдадут мне.
Что я в атаке
          не струшу,
что время мое пришло.

Завидев меня,
старухи
охают тяжело:
«Сыночек…
Солдатик маленький…
Вот ведь
     настали дни…»
Мама моя,
мамочка!
Скорей им все объясни!
Скажи,
чего это ради
они надо мной ревут?
Зачем
     они меня гладят?
Зачем сыночком
зовут?
И что-то шепчут невнятно,
и темный суют калач…

Россия моя,
не надо!
Не гладь меня!
     И не плачь!
Не гладь меня!
Я просто
будущий сын полка.
И никакого геройства
я не совершил
     пока!
И даже тебе не ясно,
что у меня впереди…
Двоятся,
     двоятся,
          двоятся
рельсовые пути…
Поезд идет размеренно,
раскачиваясь нелепо, –
длинный
и очень медленный,
как очередь
за хлебом…