Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Этой ночью
          первый снег летел в окно.
Этим утром
          снег идти не перестал…
Так идет он,
будто кто-то озорно,
как бутылку,
все окрестности взболтал.
И не знает снег,
           куда лететь ему,
где найти ему
           местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
зачем земля,
почему трава и зелень почему.
То идет он сверху вниз,
то снизу вверх –
озабоченный,
           растерянный,
                     чудной…
Я прекрасно понимаю
                    первый снег,
потому что так же было и со мной.
Время встало.
А потом пошло назад!
Все часы на свете
               канули во тьму.
И забыл я, что сказать.
Зачем сказать.
Почему смеяться,
плакать почему.
Шла за осенью
           весна,
потом –
      зима.
Позабыл я все слова,
все имена.
Позабыл я даже то,
                как ты нужна, –
ты об этом мне напомнила
сама.
Очень гордая,
           сама пришла ко мне,
равнодушие обидное стерпя.

На твоих ресницах
                тает первый снег…
Что б я делал,
если б не было тебя?!

Это навсегда запомни ты
и людям расскажи…

Солнце
      начинает в комнате
строить этажи.
Солнце продолжает древнюю
тихую игру –
тянет сквозь окно
               из времени
тонкую иглу.
Вот плывет игла,
раздваивается,
шире становясь.
Ветром
      с потолка сдувается
солнечная вязь.
Вот и солнечные зайцы –
эй, посторонись! –
в зеркало,
      как в пруд,
                бросаются
головами вниз.
И, тугим стеклом отброшенные,
вмиг осатанев,
скачут
     легкими горошинами
по крутой стене.
Вся стена –
          в неровных линиях,
в крапинках стена…
Солнце
      яростными ливнями
хлещет из окна!
Не лучи уже,
           а ворохи
нитей
пламенных и сочных…

Съели солнечные волки
зайцев солнечных.

Нахохлятся тяжелые колосья
по всей земле,
           размякшей и огромной.
Потом настанет осень.
Хлынет осень,
сиреневым морозом
                травы тронув.
И длинный дождь,
                с три короба наплакав,
лесную чащу с головой накроет,
разлапистые листья покоробит…

Опавшие,
в оранжевых накрапах,
они цветным пластом на землю лягут
и будут глухо чавкать под ногами.
И вспоминать
           о светлом птичьем гаме,
о месяце грибов и спелых ягод…

И медленное солнце будет таять.
И незаметно
           удлинится время.
И в сотый раз
           я не смогу представить,
как выглядят
июньские деревья.

Отволнуюсь.
           Отлюблю.
                Отдышу.
И когда последний час
грянет, звеня, –
несговорчивую смерть попрошу
дать пожить мне.
Хотя б два дня.
И потом
      с нелегким холодом в боку –
через десять тысяч
                дорог –
на локтях,
изодранных в кровь,
я сюда
себя
приволоку!..
Будет смерть за мною тихо ковылять.
Будет шамкать:
           «Обмануть норовишь?!»
Будет, охая, она повторять:
«Не надейся…
Меня
     не удивишь…»
Но тогда я ей скажу:
                «Сама смотри!»
И на Ниду,
как сегодня,
как всегда,
хлынут
      бешеные краски зари!

Станет синею-пресиней
                вода.
Дюны вздрогнут,
круто выгнув хребты,
будто львицы,
           готовые к прыжку.
И на каждую из них с высоты
упадет
     по голубому цветку.
Пробежит по дюнам ветер,
и они
замурлычут,
          перейдя на басы,
а потом уснут,
в закат уронив
желтоватые
          мокрые носы.
Задевая за тонкие лучи,
будут птицы над дюнами звенеть,
и тогда –
      хотите верьте или нет –
закричу не я,
а смерть закричит!
Мелко-мелко задрожит коса в руке.
Смерть усядется,
           суставами скрипя.
И заплачет…
Ей,
старухе,
карге,
жизнь понравится
больше
себя!

Я жизнь люблю безбожно!
Хоть знаю наперед,
что –
     рано или поздно –
настанет мой черед.
Я упаду на камни
и, уходя во тьму,
усталыми руками
землю обниму…

Хочу,
     чтоб не поверили,
узнав,
друзья мои.
Хочу,
     чтоб на мгновение
охрипли соловьи!
Чтобы,
      впадая в ярость,
весна по свету шла…

Хочу, чтоб ты
смеялась!
И счастлива была.
Крик родившихся завтра

Все казалось обычным.
Простым…
      Но внезапно,
зовя и звеня,
крик
родившихся завтра,
родившихся завтра,
ворвался в меня!
Слышу я:
      по Земле,
                качаясь, как в зыбке,
не боясь ни черта,
краснощеко и весело
                горланят язычники –
нам
не чета!
Я их вижу –
           мне время тех дней не застит,
не прячет во мгле.
Я их вижу:
      широких,
                красивых,
                     глазастых
на мудрой Земле!..
Я их вижу,
      порою таких же усталых,
как в мои времена.
Но они
      даже звездам поклоняться не станут
(а не то что чинам!)…
Крик
     родившихся завтра,
                как сигнал на поверку,
сердцем ловлю…

Кройте!
Кройте,
      родные мои Человеки.
Я вас очень люблю.
Матерям не давайте покоя!
                     Кричите!
                          Кричите!
Все простится потом…
Я вас так люблю,
           как любят мальчишки
босиком
бродить под дождем!
Я вас так люблю,
           как влюбленные любят
сумрак лесов…
Я вас так понимаю,
                как усталые люди
понимают сон…
Я мечтаю о вас.
Ожидаю вас жадно
ночи
и дни.
Крик
родившихся завтра,
родившихся завтра,
поскорей зазвени!

Неужели ты такая же, как эта?..

За окном звенит разбуженное лето.
Нас хозяйка дома
               в гости пригласила.
Ничего не скажешь,
да,
она красива.
Да, красива.
Мы об этом ей сказали…
И она глядит глубокими глазами,
чуть раскосыми,
           зелеными, сухими.

Муж ее какой-то физик или химик.
И слова ее доносятся как эхо:
«Он сейчас в командировке…
Он уехал…»
Никакой я тайны выдать не рискую –
телеграмму он прислал:
«Люблю.
      Тоскую».
И еще одну:
«Тоскую.
      Жду ответа».
Неужели ты такая же, как эта?..
Вот сидит она –
красивая, – не спорю.
Вот сидит она,
           довольная собою.
И смеется,
и меняется мгновенно.
А глаза ее
предельно откровенны!
А глаза ее играют,
завлекая,
обещая,
предлагая,
намекая…

Никогда ханжой я не был, –
слышишь – не был!
Но сейчас поверю я
в любую небыль –
в наговоры,
в сплетни,
в выдумку любую.

Телеграмму я послал:
«Люблю.
      Тоскую».
И еще одну:
«Тоскую.
      Жду ответа».
Неужели ты такая же, как эта?..

Мы молчим и курим.
Тихо тянем пиво.
А хозяйка говорит:
«Совсем забыла!
Я сейчас…»
И щеки тушит
           о ладони.
И подходит к телефону в коридоре.
Называет адрес
           длинный, очень странный,
говорит:
«Прошу,
      примите телеграмму…»

И с усмешкой, торопливо и привычно
говорит:
«Любимый!
          Все идет отлично.
Не скучай.
      Твоя.
           Целую.
                Жду ответа».

…Неужели ты
такая же,
как эта?!

Мне все труднее
           пишется.
Мне все сложнее
           видится.
Мгновеньями летят года, –
хоть смейся,
хоть реви…
И я из дома убежал,
                чтоб наконец-то вырваться
из радиуса действия
обыденной любви.
Я был самонадеян.
           Сел в самолет.
                Обрадовался.

От молчаливой женщины
решительно уехал.
Но все равно остался
                в знакомом очень
радиусе.
Слова ее,
глаза ее
во мне звучали
           эхом.
Невероятный радиус!
Как от него
          избавиться?
Непостижимый радиус!
Нет никакого сладу.
И я на этом радиусе –
                как на булавке
                     бабочка…
И больно мне,
и весело,
и тяжело,
и сладко…

О, радиусы действия!
                Радиусы действия!
Они – во мне,
они – в любом,
и никакой
      межи!
Есть радиусы действия
                у гнева и у дерзости.
Есть радиусы действия
                у правды и у лжи.
Есть радиусы действия
                у подлости и злобы –
глухие,
затаенные,
сулящие беду…
Есть радиусы действия
                единственного слова.
А я всю жизнь ищу его.
И, может быть,
           найду.
А может,
мне
не суждено…
Летят неразделенные
года!

Но, вопреки всему,
я счастлив
      оттого,
что есть на свете женщина,
судьбой приговоренная
жить
в радиусе действия
сердца моего!..