Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Взвизгами да свистами,
блестками искристыми,
выкриками, плясами да звонами,
цоканьем, скачками балаганными,
длинными блестящими тромбонами,
звонкопузыми лихими барабанами,
запотевшими от воя геликонами,
верными бравурными валторнами,
горнами раскатисто-мажорными,
громом труб,
мундштуками возле губ —
празднично, и зычно, и беспечно
полк Восьмой входил в старинное местечко.
Пела музыка окрест.
Выезжали под оркестр
конники-голубчики,
чубарики-чубчики.
Конь плясал под седоком,
прядал и вихлял задком,
стремя стрекотало.
На дороге пыль столбом
от копыт взлетала,
билась под подковами.
Кони грызли удила
и косилися со зла
зенками багровыми.
Шалели от жары и гула лошади,
местечко ярмаркой заколобродило,
обозы шли, подсвистывали возчики,
а музыка над войском верховодила,
лилась, сливалась и вела по площади.
И тут же, впереди колонн,
скакал, играя в тон — не в тон,
хрипел, как будто полупьян,
болтун, прыгун, трепач, пижон,
певун и горлопан —
корнет-а-пистон,
золотосиянный корнет-а-пистон,
надсаду со слезною негою слив,
пел вкрадчивый голос корнет-а-пистона
о белой акации — подобие стона —
привязчивый, нудный и модный мотив.

И слушают песни, нахмуривши лица,
жохи, рубаки, бойцы, кавалеры.
Сейчас бы галопом, лихим бы манером…
Да выкуси.
Не разрешают карьером,
а шагом. Равнение. Не материться!
«Кто там распускается? Кто веселится?»
Привстав в стременах над желтым седлом,
оглядывает ряды политком.
В руки его — как всегда, у шахтеров —
въелся подземный угольный порох.
Натруженная рука тверда,
держит натянутые повода.
Старые очи грозятся врагам.
Грозно побрякивает наган.

Шум захлебнулся, заткнулся, замолк.
Ладно звенит амуницией полк.
Значит, никто из полка не прознал:
в Умани будет последний привал.
В сумке шифровку везет политком,
там указанье, что делать с полком.
Кто воевать — в боевой эскадрон,
кто отдыхать — в запасной батальон.
Ну, а который затеет скандал —
обезоружить и в ревтрибунал.
Так вот шагает личный состав —
тот белобрыс, а этот черняв,
бравая выходка, вьются чубы,
дерзкие усики, крепкие лбы.
Парни лихие глядят весело —
пестрой судьбою их в полк занесло.
Этот скрывает плешину с пятак —
сбрил оселедец недавний казак,
а у того молодца-паренька
лезет чуприна из-под козырька,
кручена, выхоленна и длинна —
мода такая у батьки Махна.
Тот вон в красновцах недолго побыл,
английский френчик себе раздобыл,
только на плечиках нету погон,
срезаны где-то в азарте погонь.
Разнопородный, неведомый люд —
кто победитель, к тому и бегут.
Рубят, стреляют, холят коней,
а что будет завтра — начальству видней.

У каждого из них своя судьбина,
здесь битв ошметки, лоскуты надежд,
войною обожженная картина
различных лиц, оружья и одежд.
Мундир гусарский — старая хламидка,
черкеска — снятый с ротмистра трофей,
жупанника подрезанная свитка
и пара необъятных галифе.
Штаны, как луг, в цветочках и гирляндах,
немыслимых цветов ковровый плюш,—
когда беспечно пировали в бандах,
скроили их для утешенья душ.
Шикарней всех — у ротного, красавца,
завидный и причудливый фасон,
там на заду — портрет царицы Савской,
а рядом с ней — премудрый Соломон.

Чуть ротный брал в галоп — крылами птицы
взвивалося над крупом жеребца
изображенье розовой царицы
и голубая риза мудреца.
Лишь политком носил пиджак
еще гражданского пошива
и порицаем молчаливо
за это был среди вояк.
Ему, однако, нипочем ухмылки.
Он башмаки засунул в стремена,
и шпорой не пытался старина
подтяжку дать своей гнедой кобылке,
хоть, видно, знал в боях и людях толк,
и первый на рысях скакал в атаку,
и мог в узде держать сию ватагу —
Восьмой лихой и горлопанский полк.
Теперь, нахмуренный, суровый, молчаливый,
он ехал вслед за стягом полковым,
и молодецкой музыки разливы
крутились и взвивалися над ним.

Так громозвучно, тяжким валом
под храп коней и трубный вой
в глухую Умань полк вошел Восьмой
и стал на станции привалом.
И вроде всё пришло в порядок,
и на часок прилег бы политком,
когда бы из-за путевых посадок
нежданный поезд не хлестнул свистком.
Откуда? Чей? Между трухлявых шпал
давно уж проросли кусты полыни,
разъела ржа переплетенье линий,
давно гудков не слыхивал вокзал.
И вот между акаций, грабов, ив
прополз приземистый локомотив;
он буферами потолкался
и у сожженного пакгауза
остановил расшатанный состав,
колодками колес проскрежетав.
К локомотиву, что пыхтел устало,
бойцы с оружьем ринулись бегом.
Степенно шел дежурный по вокзалу
в фуражке с алым верхом, с козырьком.

«Кто там в Христиновке?» — «Наши. Советы.
В Умань отправили дров эшелон.
С нами, в почтовом, — соль и газеты.
Да из Одессы какой-то вагон».
«Хлопцы! Подарок от мамы Одессы!»
— «Шире дорогу — одесский матрос!»
— «Все вы — матросы! А сами — повесы!»
— «Ты бы заткнулся, махновский нечос!»
— «Эй! Отойди от казенного груза!»
— «Ha-кося выкуси!..» — «Выпусти пар!»
— «Стойте! Даешь!.. Эй, не цапай за блузу!»
— «Мать твою… Тихо, братва, комиссар!»
Шел от вокзала спокойно и хмуро.
«Старший ко мне! Это что за состав?
Где ваш мандат, документы, фактура?
Сопровождающие на местах?»

Сгрудились, пялятся, что там в вагоне за диво:
водка, махорка, консервы или амуниция?
Возле состава задиристо, громко, бранчливо,
топая, грохая, сбилась толпа разнолицая.
Солнце на головы рушилось тяжким обвалом,
то остужало, то вдруг обжигало горячкою.
Мрачно стояла жарища над пыльным вокзалом,
над почерневшей, над выгоревшей водокачкою.
Сушь, и жарища, и солнце, сомлевшее сонно.
Степь онемела, лишь вихорьки бродят кудлатые.
Взвизгнули ржаво и дернулись двери вагона
и отворились, чернея слепыми квадратами.
Кинулись хлопцы, в вагонной пошарили темени
и на перрон выволакивать начали ящики.
Надписи черною краскою старого времени
сделаны четко, но ящики те завалящие.
Гвозди не держат, дощечки почти что рассыпались.
Планки трещат, отлетают. Оттуда посыпались
стружки, опилки, трухлявая разная разность.
Люди стояли вокруг, отдышаться стараясь.

Ящики поразвалились. Солнце сверкнуло, как выстрел,
мощное голое солнце, медное, словно доспехи,
прямо ударило в мрамор, брызнуло вихрем лучистым,
и засветился внезапно перед людьми, словно диво,
камень, прекрасный, как тело, позолоченное солнцем.
Камень прозрачный каррарский, дар Лигурийского
                                                                               моря,
созданный для воплощенья радости и совершенства,
мрамор земли италийской — вот он, пронизанный
                                                                           солнцем,
переливается, светит перед притихшей толпою.
Мигом толпа замолчала. Переливалось сиянье.
Так из вагонного мрака вышли античные боги
и на перроне воздвиглись перед разбитым вокзалом,
перед пылающей степью, перед задымленным небом.