Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Вечности очень подходит
быть всего лишь рекою,
быть лошадью, в поле забытой,
и воркованьем
заблудившейся где-то голубки.

Стоит уйти человеку
от людей, и приходит ветер,
говорит с ним уже о другом,
открывает ему
и глаза и слух на другое.

Я сегодня ушел от людей,
и, один среди этих оврагов,
стал смотреть я на реку,
и увидел я только лошадь,
и услышал я только вдали
воркованье
заблудившейся где-то голубки.

И ветер ко мне подошел,
как случайный прохожий, как путник,
и сказал:
«Вечности очень подходит
быть всего лишь рекою,
быть лошадью, в поле забытой,
и воркованьем
заблудившейся где-то голубки».

Беден дон Барбосильо.
Дон Барбосильо нищ.

Нищ под дождем и ветром,
да и под солнцем нищ.

Идет от лошади к лошади
дон Барбосильо,
от виллы к вилле плетется,
нищ, одинок, бесприютен.

Хлеба он просит, хлеба,
хлеба кусок.

Что же дают Барбосильо?
Что подают?

Только кусочек дождя,
солнца и ветра кусок —
вот и все, что ему дают.

Боже, как он одинок —
дон Барбосильо!

По краю оврага идет он,
проходит над водопоем,
нищ, одинок, бесприютен.

И река, большая, как небо,
и небо глухи к нему.

Садится над водопоем
дон Барбосильо
и в беспредельность воет.

Облака принесли мне сегодня
летучую карту Испании.
Как мала над рекой эта карта,
и какая огромная тень
от нее ложится на кладбище!

Коней табуны накрыла
эта тень, что легла от карты.
На коне в этой тени искал я
селенье свое и свой дом.

Я въехал во двор, где когда-то
вода из фонтана била.
Хоть не было там фонтана,
фонтан звенел неустанно.
Вода там не била, а все же
она меня напоила.

Цветами апельсина вдруг
дохнула Параны{211} прохлада.
Мои цветы. Я ухожу.
Удерживать меня не надо.

Меня позвали берега,
они всегда мне были рады,
и я на взморье поселюсь.
Удерживать меня не надо.

Я помню: море там, вон там
среди деревьев шло по саду.
И шла любовь…
                    Я ухожу.
Удерживать меня не надо.

Петь и петь, чтоб стать цветком
моего народа.

Пусть пасется рядом скот
моего народа.

Пусть запомнит песнь мою
пахарь моего народа.

Пусть внимает мне луна
моего народа.

Пусть поят меня моря
моего народа.

Пусть ко мне склонится девушка
моего народа.

Пусть меня замкнет в себе
сердце моего народа.

Потому что, видишь, одинок
я без моего народа.

(Впрочем, сам я не́ жил дня
без моего народа.)

Я ведь знаю, что голод уносит мечту, —
но я должен по-прежнему петь;

что тюрьма заслоняет мечту, —
но я должен по-прежнему петь;

и что смерть убивает мечту, —
но я должен,
я должен по-прежнему петь.

Я унесу их с собою
в глазах, как портрет и как снимок, —
в глубине моих глаз.

Я приеду, в глаза мне посмотрят,
и кто-нибудь скажет:
                    «Реки
и кони в твоих глазах».

Душа других горизонтов
осталась и тихо уснула
в глубине моих глаз.

Вы не слышите? Дальние воды
и кони забытые медленно
проходят в моих глазах.
В глубине моих глаз.

Видеть снова, Европа, тебя! Видеть снова тебя! Видеть снова!
Наконец я увидел тебя. Ты меня одарила
долгим взглядом своим, но не мертвенным взглядом слепого —
безмятежным весельем встающего утром светила.

Я спустился к тебе как-то осенью с кручи небесной.
Расплескался ноябрь посреди голубого тумана.
Стыла Бельгия — в белое платье одетой невестой —
тихий ангел печали звонил в этот колокол странный.

Горн валялся в пыли, и горнист рядом мертвый валялся.
Погружаясь в коричневый сон, я от боли заплакал.
Я в Германии был, мрак над ней в небесах колыхался,
но уже распускался в руках ее утренний факел.

В снегопад я спустился на тело страдалицы Польши.
Осторожно на щит приняла меня Вислы сирена{212}.
Меч усталый ее не был кровью окрашенным больше,
жив народ ее, вставший с душой обнаженной из плена.

Да, из всех в нашем мире однажды придуманных казней
величайшая казнь на безвинный народ этот пала.
Пасть врага с каждым днем все грозней, все больней, все ужасней
его тело живое стальными зубами терзала.

Но взгляните: он все-таки жив. Снова, кроткий и нежный,
родничок его сердца забившей струею играет,
обращается к жизни мечта его с новой надеждой,
ночь над ним умирает, и день перед ним рассветает.

И опять я летел. Средь тумана вдали закачалась
Прага, как городок в поднебесье — приветливый, дальний,
и в студеном течении спящая Влтава казалась
королевой под крыльями белой голубки хрустальной.

Я увидел людей на заводах, в работе упорных;
стеклодувов ее — меж тончайших прозрачнейших граней;
совершенство и стройность во всем; и на землях просторных —
виноградные грозди, в заре тяжелевшие ранней.

А потом я с тобой повстречался: латинянка, но и славянка,
шла пастушкою вдоль запевающих песню полей ты,
и во лбу твоем месяц звенящий горел, точно ранка,
и вливалось в уста тростниковой дыхание флейты.

И сказал я: привет передай мой румынским крестьянам,
что спаслись после всех испытаний и тягот суровых.
Разбиваясь на брызги, нефть била под солнцем фонтаном,
пробуждался свободный народ, засыпавший в оковах.

О любовь, о величье, о слава! С какой теплотою
мне Румыния руку рукой своей крепкой пожала!
Ты — хозяйка судьбы, ты хозяйка над вольной землею,
ты засеешь ее, чтобы завтра скорее настало.

Я в Москву прилетел. Льдами город был наглухо скован.
Охраняла его звезд кремлевских высокая стая,
и Василий Блаженный по-прежнему был коронован,
в небе луковками куполов разноцветных блистая.

Вот сюда из развалин войны, после скорби горючей,
величавая мать навсегда возвратилась устало,
и из чрева ее появился младенец могучий —
бурной жизни начало и нового света начало.

Я покинул ее, когда ветер повеял весенний
и под снегом зеленые рожь выпускала побеги.
«Никогда еще в них, — говорили печальные тени, —
большей не было силы и большей младенческой неги».

И, летя в небесах, я сказал ей уже на прощанье:
«Сохрани яркость красной влюбленной гвоздики навеки!»
И платок бросил вниз я. На белой горящее ткани
плыло сердце мое через горы, и долы, и реки.

До свиданья. Планета землею в глава мне смотрела.
Солнце вышло из карцера туч на просторы вселенной.
Над Европой теплело, да, да — над Европой теплело…
И внезапно я встал на мосту над красавицей Сеной.

О виновная Франция, ты и Париж твой греховный!
Кто бы смог не простить вас, хоть раз увидав ваши лица?
Исстрадавшийся, раненый, слабый, несчастный, бескровный,
разреши мне, Париж, в твои волосы глубже зарыться.

Я очнулся и тихо сказал себе: «В путь! Я дождался,
о Европа, с тобой расставанья минуты щемящей».
С Нотр-Дам лился звон колокольный… И все приближался
ветра сдавленный крик, из Америки морем летящий.