Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

По недавно опавшим соцветьям жасмина
и сраженным зарею ночным чудоцветам
этим памятным первым октябрьским утром
я сбегаю от жизни в далекое детство.

Кто ты, маленький призрак, так явственно схожий
с той ребячьей фигуркой на раннем рассвете?
Ты бредешь по мостам через речку у моря,
а в глазах еще сны, за ночь вплывшие в сети.

Ты на ощупь тасуешь событья и даты
и с тоской наизусть огибаешь кварталы —
ведь в конце этих улиц сегодня и завтра
тот же скучный учебник тебя поджидает,
тот же класс, та же школа и все то же самое.

Но за данной вершиной любой пирамиды,
за окружностью плоских земных полушарий
возникают вершины араукарий,
круг арены под небом
и буйство корриды.

Воскресенье, поездка, повозка и козлы —
все в похожей на поднятый хлыст единице,
а нули, как на бочках бездонных ободья,
в корабельные трюмы спешат укатиться.

На стене распростертое мертвое море,
небогато расцвеченное островами,
никогда не услышит, как море живое
голубым кулаком по дверям барабанит.

Что тебе тот король на старинной гравюре,
за коня королевство отдавший в уплату,
если рядом река неотступно горюет
о чужом короле, здесь разбитом когда-то.

Как невольник, прикованный цепью к галере,
к опостылевшей парте прикован часами,
ты глядишь сквозь решетку из строк параллельных
на кораблик под белыми парусами…

Это все мне явилось октябрьским
утром в ярко-красных, сраженных зарей чудоцветах
и опавшем жасмине…

Я ухожу сейчас, сейчас… В далекий путь я ухожу…
Я не скрываю больше слез, нет, я их больше не стыжусь, —
опять приспел мой страшный час,
и плачу, плачу, плачу я.
Я ухожу сейчас, сейчас…
Меня неслышно за собой уводит давняя печаль.
И плечи сгорблены мои, и сыплет осень блеклый лист на них,
и мокрое лицо сечет дождем.

Мне так легко, закрыв глаза, войти в тебя, о город мой!
Пройти по улицам твоим, знакомым улицам твоим…
Меня ведет мой поводырь — осенне-мертвенная жёлть,
она кружится возле ног, ложится на плечи плащом…
Уйдите все. Я снова здесь.
Я так спешил, я так спешил к тебе, о город мой родной!

Шальной девчонкой катит с гор
болтунья речка… О простор
тех голубых и добрых дней, я вновь приветствую тебя!
В саду с Артуро разговор, шеренги черных тополей,
недавним зноем испитых,
и Ньебла, мой щенок, звенит, резвясь, ошейником своем.

И вот уже за перевал склонилось солнце. И холмы
в осенней ржавчине лежат.
Но бремя осени душа не в силах больше выносить,
и, сгорбившись, бредет она
по ржавым склонам наугад.
Раздвинув поздние цветы, сквозь стены ветхие войдет
она в давно безлюдный дом:
немая мебель оживет, вздохнут истлевшие ковры,
души заслышав тихий шаг.
А я настойчиво, как маг,
все вызываю чью-то тень в закатном пламени лучей…
Жасмина белая капель, мерцая, тянется за ней.
Но вот уж выбился из сил вечерний свет. И желтизна
осенних листьев тяжела: ведь я весь день ее ношу…
Я, полумертвый, ухожу. Я ухожу из этих мест,
где кедры и фонтаны спят.
По лестнице щербатой в сад сбегу,
забьюсь в сетях плюща
и в содрогании воды увижу вновь себя таким,
каким я здесь когда-то был…
И ночь меня застанет здесь в слезах:
несу издалека ту осень на своих плечах.
Никто не может мне помочь,
и плачу, плачу, плачу я
на пепелище в эту ночь.

Когда явилась ты,
я мучился в безвыходной пещере,
где не было ни воздуха, ни света.

Я выплыть силился из темноты
и, задыхаясь, слышал взмахи крыл
каких-то птиц, во тьме неразличимых…
Но пали на меня твоих волос лучи
и вывели на свет. И золотой их нимб
мне просиял зарей над океаном…
И было так, как если б я приплыл
в прекраснейшую гавань… Я открыл
в тебе красивейшие из пейзажей:
все в розовом снегу вершины гор,
прохладу родников, что были скрыты
под сенью спутавшихся завитков.
Я привыкал покоиться на склонах,
взбираться по холмам, спускаться в долы,
любовно обвиваться вкруг ветвей
и умирать во сне от наслажденья…
В тобой распахнутые небеса
я устремился. Молодость моя,
едва привыкнув к свету, отдыхала
от мук в густой тени любви твоей,
с биеньем сердца твоего стараясь
совпасть, мое — стучало все ровней…
И стал я засыпать и просыпаться
ликуя, что не мучаюсь я больше
в безвыходной пещерной душной тьме…

Ведь ты, любимая, явилась мне.

Твоим недобрым ангелом, любовь,
бываю я по временам. Упрямо
сверкает обоюдоострый меч
немилосердных слов. Я знаю, знаю:
его тяжелый блеск так хорошо
и так давно, любовь, тебе знаком.
Ненастные дни гнева и часы
раскаянья, когда, очнувшись,
я за тебя цепляюсь в ливне слез,
исторгнутых нелепым сладострастьем
неправоты. О, бедная любовь!
Я чувствую, как вязкий сумрак снова,
нахлынув на меня, тебя гнетет,
мне горло сжав, тебе он давит плечи,
я вижу, как сгибаются они…
Прости меня, любовь! Я в эти дни
о стены прошлого бьюсь головою,
чтобы тебя мне вызволить из тьмы…
Но вновь я побежден, вновь уничтожен,
и горький меч я вкладываю в ножны,
покой и радость обретая вновь
до смутных дней, когда я снова стану
твоим недобрым ангелом, любовь.

Ты моряком на суше называл
себя когда-то. И ты мог в то время
свободным быть. Свободней, чем сейчас.
Ты весело шагал по берегам,
тревожа их мечтой новорожденной,
подводными садами проплывал,
дельфиньими откосами зелеными,
и пробирался по глубинным тропам,
где прячутся сирены-недотроги.

Тогда ты мог… О, как ты мог тогда
без слез ненужных и напрасных жалоб
лететь вперед, глотая ветер жадно,
и сердце жарким пламенем пылало,
гордясь ему дарованной судьбой…
Вокруг тебя, как смертный приговор,
еще кольцо изгнанья не сжималось…

Ответь, свобода милая моя,
пусть девочкой тогда еще была ты,
и нежность маленьких твоих шагов
была еще младенчески нетвердой,
прошу тебя, ответь мне, если помнишь
еще ты голос мой: достигну ль я
твоих счастливых, вольных берегов?

Кто заточил тебя в тюрьму, скажи,
кто ноги заковал тебе в колодки,
надел тебе на крылья кандалы?
Скажи, кто на замок твой рот закрыл,
твои владенья населив тенями?

Не покидай меня! Вернись ко мне,
моя свобода, милой и суровой,
как юность, повзрослевшая в тоске.
Я стал сильней, чем прежде. Песнь моя,
зажженная тобой, откроет нам
зарю над горизонтом океана.

О дивная поэзия, и сильная и нежная,
мое единственное море с вечным возвращеньем!
Да разве можешь ты меня покинуть?
И как я мог, слепец, подумать о разрыве?

Ты — все, что мне осталось. Сам не понимая,
открыв глаза на свет, я был уже с тобою.
Верна ты в счастье и верна в несчастье.
Ты за руку ведешь меня в дни мира
и в дни, когда печальным громом
гремит война и льется кровь.

Я спал на листьях, я играл
в речном песке, песке зеленом,
карабкался на башенные шпили
и до луны в санях по снегу добирался.
Меня несли твои невидимые крылья,
твое — такое легкое — дыханье.

Кто мне глаза открыл, чтоб я увидел краски?
Кто в линии вдохнул свой образ?
Когда пришла любовь, кто в свист ее стрелы
вложил фонтанов и голубок лепет?

Потом ворвался ужас в нашу жизнь,
горела молодость на жертвенном огне.
Что без тебя герой, что даже смерть его
без ореола молнии внезапной,
которой ты его, венчая, озаряешь?
Вы с правдой — сестры, о подруга!
Изгнанницей со мной ты остаешься,
со мной, когда меня поносят или хвалят,
со мной, когда преследуют меня.
Тверда, уверенна в часы моих сомнений,
в часы решений вдохновенна,
добра и в ненависти неизбежной
и радостна в самой печали!

И если мало счастья, мало муки,
я жду их от тебя. Скажи, ведь прав я:
ты дашь мне все, все, что возможно,
для моего спасенья и полета?
Убьют меня? Тогда моею жизнью
навеки станешь ты, и смерти не узнаю.
Я — музыка благодаря тебе,
я — быстрый ритм и медленный напев,
я — ветер в камышах, словарь морской волны
и звон цикад, простой, народу внятный.
С тобой я становлюсь тобой, а ты
во времени всегда была и будешь.