Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Вот над чем бы поплакать.

Чертополох да крапива,
холодная жижа в окопах
и не мечтай разуться.

Когда солдата убило,
то море раскрыло ставни
и зарыдало горько
над фотокарточкой сына.

Вот про что рассказать бы.

Смерть была в двух шагах от меня,
смерть была в двух шагах от тебя.
Я увидел ее,
и ее увидела ты.

Ко всем в двери стучалась смерть,
и всем в уши кричала смерть.
Я услышал ее,
и ее услышала ты.

Но ей вздумалось вдруг ни тебя, ни меня не заметить.

Солдатик мечтал, —
солдат из глухой деревушки.
Победим, — привезу, пусть она поглядит, как цветут апельсины,
ступит в море, — она ведь его отродясь не видала,
пусть ей сердце порадуют лодки и корабли.

Мир настал. И сочится кровью олива,
растекается на поле кровь.

Едкий дым табака — как туман, сквозь него я гляжу
на поверхность французской реки;
маслянистая зелень воды за собой увлекает
жалкий мусор, отбросы, обломки.
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.

Погрузить, что ли, руки в холодную жидкую грязь,
преградить, оттолкнуть,
кулаками заткнуть эти гнусные пасти клоак,
изрыгающих смрадную муть…
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.

Я гляжу на плывущий лоскут свежесодранной шкуры,
бычьей шкуры лоскут,
вместе с ним привиденья утопленных воплей плывут,
к морю, к морю, к пустынному морю плывут.
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.

Бычьей шкуры лоскут, горемычный скиталец речной,
я гляжу на тебя, и из глаз
слезы льются и льются рекой,
забывая, что им полагается каплями скупо сочиться.
Но из окон моих не увидеть
ни испанской реки, ни испанских дорог в тополях.

Бедный бык! Пробудишься ли ты от туманной дремоты,
спеленавшей тебя с головой?
Ты стряхнешь ли назойливых оводов сильным хвостом,
ты омоешь ли в море бессилие сомкнутых век,
возвращая зрачкам их былую, их свежую зоркость?
Ты лежишь, захлебнувшись в крови,
ты раздавлен потемками, страхом,
ты мычишь, ты взываешь, ты ждешь,
что пробьется сквозь ночь розовеющий отблеск рассвета,
и поднимешь ты пики рогов.

А пока золотистые чайки
да случайные стайки пернатых гостей из лесов и полей
вьют над ними венки,
вьют венки из надломленных крыльев и жалобных криков.

На дельфинах плывут утонувшие дети
вдоль каймы помертвелых твоих берегов,
истекающих маслом и кровоточащих вином
из разбитых давилен;
ты уходишь все дальше, все дальше, скрываясь из глаз,
мне одно оставляя желанье, одну лишь надежду —
что восстанешь ты снова над морем
и опять засияют над бычьим упругим хребтом
солнце, звезды, луна…

Призна́юсь, бык, что ночи напролет
в Америке тебя я вспоминаю,
и въявь необитаемые сны
мне снятся — сны по имени Отчизна.

Мой одинокий гость, мой добрый друг,
и здесь ты достаешь меня и студишь
горячечный мой жар, палящий жар
от шпаги, что вонзилась в твой загривок.

Ах, если б сном забыться, отдохнуть, —
мне и тебе, обоим нужен отдых.
Ах, если б я, простертый на постели,
мог задремать хотя бы на заре!

Но нет… Встаю с набрякшими глазами,
в мозгу одна лишь мысль — мысль о тебе;
при свете звезд другого полушарья
хочу тебе об этом рассказать.

Ты восстанешь еще, ты поднимешься на ноги снова,
горделиво закинешь рога, непокорен и дик,
будешь травы топтать и взбираться по склонам,
ты, зеленый воскреснувший бык.

И деревни
убегут от проселков своих ради встречи с тобой.

И у рек распрямятся сутулые плечи,
и клинки ручейков выйдут снова из ножен земли,
чтобы мертвые пальцы иссохших деревьев
ликованьем победы цвели.

И отары
убегут от своих пастухов ради встречи с тобой.

И моря, омывая тебя, воспоют тебе славу,
вновь ты будешь свободно пастись среди гор и равнин,
вольный бык, вновь ты станешь, как прежде,
навсегда сам себе властелин.

И дороги
убегут от своих городов ради встречи с тобой.

Тебе, о полотно цветущих зрелых нив,
холст, ожидающий, когда ж изображенье?
Тебе, огонь и лед, мечта, воображенье,
безветренная гладь и бурных волн прилив.

Обдуманность, расчет и трепетный порыв,
о кисть геройская, гранит и воск в движенье,
дающем почерку и стилю выраженье,
здесь — точность контура, там красок яркий взрыв.

Ты форма, цвет и свет, ты ум, в полете смелом
познавший суть всего, язык вещей глубинный,
тень, кинутая в луч, иль свет и тьма в борьбе.

Ты плоть воздушная, иль воздух, ставший телом,
где жизнь и пластика волшебно двуедины.
Рука художника, мои стихи — тебе!

Неуловимой грации печать
в улыбке, в каждом выраженье.
Уже готова кисть начать!
Как дуновенье — линии движенье.
Холста сияющая гладь
так лаконична,
мягко напряженье
зефиров дующих, и легкой ткани валет.
Ритмичных завитков скольженье
и на воде, и в вышине,
в отточенной штрихом волне.
И то деталей сопряженье,
и тот во всем геометричный строй,
которому своей капризною игрой
и ветер невзначай поможет,
когда, порхая, множит
цветы, и птиц, и мотыльковый рой.
А на холсте, в пространстве нерушимом,
из танца линий рождены,
танцуют спутницы весны
на радость херувимам
и серафимам,
чьи хоры с вышины
зовет молиться
грегорианского архангела десница,
и хрупкой грации печать
в улыбке, в каждом выраженье,
и как дыханье — линии движенье,
и полотна сверкающая гладь,
и тот же ритм и чувство меры
в прозрачно-бледной наготе Венеры.

Была Диана там, Каллисто{201} и Даная{202},
был Вакх, Эрот, бог сладостных проказ,
ультрамарин вельмож, лазурь морская,
Венерин пояс, сорванный не раз,
буколика и пластика поэмы,
и полный свет и полный голос темы.

О молодость, чье имя — Тициан,
в чьей музыке и ритм и жар движений,
чьей красотой им строй высокий дан,
в чьей грации так много выражений.
Пора веселья, алый, золотой,
вкус диспропорции в гармонии простой.

На серебристых простынях тела,
любовным предающиеся ласкам,
альков, парчовый занавес и мгла —
доступное лишь этим звонким краскам.
Нет, в золотое кистью не облечь
ни лучших бедер, ни подобных плеч!

Сиена{203} — сельвы детище и зноя,
и золотистый мрак лесных дорог,
и в золоте сафического строя
весь золотой от солнца козлоног,
и в золотой текучей атмосфере
колонны, окна, цоколи и двери.

Грудь Вакха золотит струя вина,
стекая с бледного чела Христова,
и в лике божьей матери — она,
все та ж Венера золотая снова,
и переходит кубок золотой
к любви Небесной от любви Земной.

Любовь, любовь! Шалун Эрот, губящий
сердца людей незримых стрел огнем,
бездумно в сердце Живопись разящий
светящимся, пылающим копьем.
Век полнокровья! Он бродил влюбленным
по лунным высям, звездным бастионам.

Счастливой, пышной юности цветник,
великий маг из Пьеве ди Кадоре{204}!
С горы Венеры брызжущий родник
в стране, где нет зимы, в стране Авроры.
Пусть и в веках сияет зелень лета
Приапу{205} кисти, Адонису{206} цвета!