Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Все мне кажется, будто на скачки
На хромом я явился коне…
Стихотворная накипь, горячка,
Посрамленье приносишь ты мне!

Я не рыцарь, сражавшийся смело,
Да и поля тут нет для атак…
Ты же знаешь: мечта улетела.
Не пугай — я напуган и так.

Этой крови горчайшей потоки
Не с мечом — так со словом пройди!
Ждет нас бой роковой и жестокий,
Будь же стоек, борьба — впереди…

Возле нашего ясного моря
Море крови уносит сердца…
Разве язву смятенья и горя
Мы не сможем отмыть до конца?

Гибель
Словом прекрасным и гордым
Встретит лебедь с разрубленным горлом!

Как кладь дорожную, с собою
Ношу мечту грузинских сел.
Я — к Грузии губам трубою
Прижатый тростниковый ствол.

Я из груди бы сердце вынул,
Чтоб радость била через край.
Чтоб час твоей печали минул —
Свободно мной располагай.

Поют родные горы хором, —
На смерть сейчас меня пошли —
Я даже и тогда укором
Не упрекну родной земли.

С поэта большего не требуй,
Все пули на меня истрать,
И на тебя я буду с неба
Благословенье призывать.

Я еще безусый был мальчонка,
Во мне сердце ласточкино билось,
Бой гремел, и пули пели тонко, —
Воевать мне не досталась милость.
В восемнадцатом году, в апреле,
Насмеялись турки над Батуми.
Без оружья воины старели,
От позора стали мы угрюмей.
Но кипела кровь желаньем мести
В злую пору светопреставленья.
Стар и млад мечтал, чтоб честь по чести
Турок опрокинуть на колени.
Как стена, молчало наше войско.
Мокрый ветер бил наотмашь злобно.
Лишь сердца, исполнившись геройства,
Неприступной крепости подобны.
…Молодые яростные годы
Сгинули, исчезли, отшумели.
Душу клонят новые невзгоды,
И как свечи в час отходный — ели.
Сердце, не дробись на сто осколков,
Той весны верни знакомый искус.
Пусть тебя навек привяжет к долгу
Пламень шапочки гарибальдийской!

Солнце первыми лучами метит
Склоны гор, очнувшись ото сна.
Из-за тучи светит и не светит
В ней заночевавшая луна.

Сверху Терек набегает, воя,
Снизу слышится Арагвы рев,
Солнце незаметною киркою
Разбивает льдины ледников.

По Казбеку вихрь метет с вершины,
В пурпуре зари его висок.
Стыд тому, кто пред такой картиной
Смерти бы еще бояться мог.

Я стою внизу, оцепенелый,
И себя совсем не узнаю,
Точно вдунул сам Важа Пшавела
Жар Химикаури в грудь мою.

А Кура — колыбельного тише напева.
Только здесь, у Метехи, разгуляться не прочь.
И луна разлеглась безмятежно, как дева,
На плотах облаков, уплывающих в ночь.

Татарчонок оборванный из Соганлуга
Погоняет ослов и протяжно поет.
Залитая сияньем ночная округа
Допоздна разговоры со мною ведет.

Я беспечен и гол, как гора Шавнабада.
Только мысли — и судьи мои, и родня.
Я не баловень этой судьбы — и не надо.
Лишь одно до глубин уязвляет меня:

Что и времени минуло вроде не мало,
Но Крцаниси еще потрясает озноб,
Что — простреленная — замерла Нарикала
И стоит в темноте напряженно, как гроб.

…А Кура колыбельного тише напева.
Только здесь, у Метехи, разгуляться не прочь.
И луна разлеглась безмятежно, как дева,
На плотах облаков, уплывающих в ночь.

Двое братьев, почти близнецы,
Там, в Орпири, мы выросли оба.
Там зарыты и наши отцы,
Да истлели, наверно, два гроба.
Там дома наши рядом стоят.
Мы в одной малярии горели
У разлива Риона в апреле,
И одни нас истоки поят.

Ты томишься по лаврам, а мне
Любо вспомнить о той стороне,
Слушать хриплую жалобу жабью
Или ржавое хлюпанье хляби.
Дилижанс, приближаясь, скрипит,
Чаландари бредет и вопит,
Босоногий певец, и проселок
Полон песен его невеселых.

Моя песня лишь отзвук глухой
Той трясины, где прошлое тонет.
То в ней волчий послышится вой,
То как будто бы колокол стонет.
Наши матери сгорбились, ждут,
И поминки справляют старухи.
Да соседи в проклятой округе
Никогда уже к ним не придут.

Распыляется, гибнет Уджарма. Но свой
Облик все ж сохраняют упорные глыбы.
О, хотя бы до нашей доски гробовой
Вы, стихи о любви, сохраниться могли бы!
В ночь такую Вахтангу послышался звон
С темных высей. И я различаю: несмелы,
До сих пор еще плачут, смотря в небосклон,
Остролисты и верески Важа Пшавелы.
В Сартичалах играет на тари Сако,
Напевает для нас «Сулико» Церетели.
Что ж, и наши возлюбленные далеко,
Для потерь, для разлук мы любимых имели.
Да, умел себя высказать прежде ашуг!
Речь должна быть сейчас у поэтов иною.
Но пока еще словом владеет недуг,
Поступь говора нашего стала больною.
Нина, и Суламифь, и Мелита…
                                                   Чиста
Прелесть склонов Кахетии. Будто смиряя
Нрав свой, женщиной сделался тигр. Иль с моста
Из волос — нам открылось сияние рая?
Ночь Кахетии сладостнее молока
Материнского. Негу колеблет Иори.
Над Гомборами всплыла луна. И рука
Горгаслана мечом ее сдвинула вскоре.

Брат мой, для пенья пришли, не для распрей,
Для преклоненья колен пред землею,
Для восклицанья:
— Прекрасная, здравствуй,
Жизнь моя, ты обожаема мною!

Кто там в Мухрани насытил марани
Алою влагой?
                    Кем солнце ведомо,
Чтоб в осиянных долинах Арагви
Зрела и близилась алавердоба?

Кто-то другой и умрет, не заметив,
Смертью займется, как будничным делом…
О, что мне делать с величием этим
Гор, обращающих карликов в дэвов?

Господи, слишком велик виноградник!
Проще в постылой чужбине скитаться,
Чем этой родины невероятной
Видеть красу и от слез удержаться.

Где еще Грузия — Грузии кроме?
Край мой, ты прелесть
                             и крайняя крайность!
Что понукает движение крови
В жилах, как ты, моя жизнь, моя радость?

Если рожден я — рожден не на время,
А навсегда, обожатель и раб твой.
Смерть я снесу, и бессмертия бремя
Не утомит меня… Жизнь моя, здравствуй.

Май всюду есть май. Повсеместное чудо.
Но все же в Батуми в нем нежность иная.
И понял я нынче — вовек не забуду —
Что нет красоте ни предела, ни края.

В смятении память: «А было ли, было?»
Так кротко морское пространство дышало.
Семь дверец высокое небо раскрыло
И радужным поясом небо сковало.

И лучшая занавесь ирисов белых
Колеблется в такт лакированным кронам.
И стаей уснувшей птиц меловотелых —
Так розы рассыпаны в глянце зеленом.

Один перед райскими медлю вратами,
Что настежь открыты и манят отрадой.
Быть может, поэт обречен небесами
На поиски края, где рая не надо.

Воскликнуть готов: «Гибель вашему роду!»
Так мучит сознанье любимое имя.
Сияют врата, что венчают свободу.
Мне стыдно, что я без тебя перед ними.