Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Судьбою ты нам послан, Ярали,
И, верно, музы милость нам явили —
Поэт грузинской солнечной земли
Наш верный брат Сандро Шаншиашвили.

Взгляни, сомкнулся тесный круг друзей.
Мы пленены звенящими словами.
Покорены отвагою твоей.
Веселие повелевает нами.

О, пойте, пейте пряное вино,
Еще полнее наливайте чаши.
Мы молоды, нам праздновать дано,
Так выпьем нынче за удачи наши.

             «Сюда, Нино, вино
            И тари и Тамари.
            Хорошее вино
            И толумбаш в ударе.
            Веселый толумбаш,
            Нам послужи примером.
            Пей крепкое вино,
            Не уступай имерам».

Мы молоды, и ты еще не стар.
И с колыбели нас, неискушенных,
Обворожил твой несказанный дар, —
Нас, в музыку поэзии влюбленных.

Ты поднимался с нашим веком в рост
И магию нашел в обычном слове.
Поэт-олень, ты снял покров со звезд…
Ну как не выпить за твое здоровье!

Когда зажглась любовь в твоей крови
И закружила душу круговертью,
Ты словно ранил нас ножом любви,
Себе и нам завоевав бессмертье.

Не для никчемных песен торжество,
О Ярали, а ты дружил с мечтою.
И только пламя сердца твоего
Для нас затеплит солнце золотое.

Дворняжки малые «тяв-тяв» на месяц в небе,
А он к земле — и шмыг от них в овражек.
Мешая в шапке звезды, точно жребьи,
Забрасывает ими ночь дворняжек.

Дворняжки малые «тяв-тяв» на новолунье,
А я не сплю, не спится, как ни силюсь.
Что-то другое б сцапали брехуньи, —
Унесть в зубах покой мой умудрились.

Все ближе день, все ниже, ниже месяц.
Все больше гор, все явственней их клинья.
Все видимей за линией предместьиц
Тифлис с горы, открывшийся в низине.

О, город мой, я тайн твоих угадчик
И сторож твой, и утром, как меньшая
Из тявкающих по ночам собачек,
Стихами с гор покой твой оглашаю.

Из Окрокан блюду твои ворота.
А ведь стеречь тебя такое счастье,
Что сердце рвется песнью полноротой,
Как лай восторга из собачьей пасти.

— Проснись, —
Человеческой совести сонной
Твержу я, —
Пусть носит Амундсена имя
Звезда эта,
Первенец утренней сини
У солнца во лбу,
На краю небосклона.
Декабрьская пятница.
Колокола
Трезвон погребальный
Разносят по свету.
От горя сжимается
Сердце планеты —
Так было
Четырнадцатого числа.
Одних опечалит
Торжественный звон
Лишь на две минуты,
Но станет кому-то
Смерть эта
Утратой до смертной минуты.
Отныне
Я заново горем рожден.
Себе говорю я:
— Нельзя, чтоб умолк
Твой голос
И скорбное сердцебиенье.
Не сдерживай речи:
Спасти от забвенья
Отвагу — не право поэта,
А долг.
Коснись славословием
Слуха людского,
Дай волю словам,
Но достаточно двух:
Лишь имя Роальда Амундсена
Вслух
Произнесено —
И поэма готова.
Всю жизнь,
Сколько помню себя, это имя
Прекрасное
Было моим наважденьем.
Прислушайтесь к памяти
Со снисхожденьем,
К рассказу,
Рожденному днями былыми.
Ребенком с Риони,
Глаза закрывая
И делая вид,
Что не слышу, как мать
Зовет меня в дом,
Я часами мог ждать
Саней золотых
Из заветного края.
Обычное судно
Вблизи берегов
Казалось триремой
В бушующей пене.
О, как я хотел
Превратиться в оленя
И мчаться стрелой
Среди вечных снегов.
Не спится,
И вертишься ночь напролет
В горячей постели,
Дыша еле-еле.
Мой стих оттого только
Стих в самом деле,
Что в памяти этой
Начало берет.
Теперь, хоть я сам
Обзавелся семьей,
Ребенком себя
Ощущаю спросонок.
Так конь без поводьев
Находит проселок,
По памяти зная
Дорогу домой.
Закрою глаза —
Проплывают опять
Олени и сани
Пред мысленным взором.
Но сколько сиротства
Есть в детстве, в котором
Могилы Амундсена
Не отыскать!
Взывай
К человеческой совести сонной,
Чтоб дали
Роальда Амундсена имя
Звезде этой —
Первенцу утренней сини,
У солнца во лбу,
На краю небосклона.

Я рос и я вырос,
Но топи Риони
Душе, как и в детские годы,
Сродни.
Волнуя меня,
Как и в прежние дни,
Оркестр лягушачий
Играет в затоне.
Здесь Тютчева
Демоны глухонемые
Зловещий ведут
Меж собой разговор.
Пленяет меня
Этот гул до сих пор,
Как слова грузинского
Звуки родные.
Пусть нынче
Подобная грусть не нужна,
Но разве могу я
Расстаться с мечтами?
Скажите,
Какими такими сетями
Свои корабли
Подыму я со дна?
А сколько мучений,
Терзаний и слез,
Бессонных ночей —
Напролет, до рассвета!
Пусть станут уделом
Другого поэта
Слова, что при жизни
Я не произнес:
«На полюс!
На полюс!
Вперед, смельчаки,
Чтоб новые тайны
Внезапно открылись!»
А мне
Корабли затонувшие снились,
Мерещились
Парусники, ледники.
Мерещился полюс
В далекой дали.
Он был моей тайной,
Схороненной в льдинах,
Моей Атлантидой
В огромных руинах,
Он был перерезанным
Горлом земли.
Припомнит мой каждый
Бессонный ночлег —
Бездонная пропасть,
Мечты обитанье, —
Того,
Кому сердце свое мирозданье
Открыло, —
Такой это был человек.
Бок о бок на поиски
Оси земной
Мы вышли.
Амундсен взял первенство сходу
И шел,
Уподобив несчастному Скотту,
Меня самого
И идущих со мной.
Мечте этой,
Ревности детской моей
Я верен
И не посрамлю этой чести.
Мы вместе искали,
Мы умерли вместе —
Бок о бок в торосах
Ледовых морей.
Внемли, —
Человеческой совести сонной
Твержу я, —
Пусть носит Амундсена имя
Звезда эта —
Первенец утренней сини,
У солнца во лбу,
На краю небосклона.

Нет больше Амундсена.
Из-за кого,
Какого-то Нобиле
В черной рубахе,
Погиб человек
И, не знавший о страхе,
Пал викингов отпрыск,
Прямое родство!
Весть скорбная
Землю от края до края
Стремглав облетит,
Чтоб услышал любой.
И Дидерихс в смертный свой час
И Гильбо
Скорбели о нем,
О себе забывая.
И скорбному плачу
Всемирному в лад
Над Оперным театром Тбилисским
Наклонно
Осовиахима
Повисли знамена —
И вот Самойлович
Читает доклад.
Звучат ли сейчас Самойловича или
Чухновского речи —
Тоски не унять.
Я «Пьяный корабль»
Вспоминаю опять,
Который сказал по-грузински
Яшвили:
«Не страшно ли —
Сбившийся напрочь с пути
Скелет корабельный
Несется к утесам?
Корабль, не подвластный
Ганзейским матросам,
Его мониторам —
И тем не спасти.
И вместо волны
Европейского моря
Холодная топь,
Где бумажный фрегат,
Как бабочку,
Мальчик пустил наугад
И на воду смотрит
В предчувствии горя».

Герой,
Покоритель полярных широт,
Чухновский,
Из камня он высечен, что ли?
Живых мертвецов
Из ледовой неволи
Он спас
И прославил советский народ.
Живых он,
Живых, а не мертвых искал.
Не надо Чухновскому
Трупа Мальмгрена
И славы стервятника,
Он не гиена,
Не ровня другим,
Не полярный шакал.
Вплотную
Голодная смерть подходила.
Но с белым медведем
Средь гибельных льдин
Чухновский сразился
Один на один
И всех накормил
Шашлыком Автандила.

Театр,
Не видавший еще никогда
Таких представлений,
Сегодня прекрасен.
Здесь слышно,
Как дышат «Малыгин» и «Красин» —
Дыханье сквозь стены
Доходит сюда.
Чухновского, Бабушкина
Расспросите —
Врагов нашей Родины
Этот поход
Лишает покоя,
Уснуть не дает,
Пугает
Ледовой лавиной событий.
События эти —
Одна из причин,
Дающих Литвинову
Полное право
Отстаивать мир.
Про геройство и славу
Все знают.
Не знает Амундсен один.

Когда бы я
Гахою был Циклаури,
Который, как крышу,
Казбек утоптал,
Узнав о несчастьи,
Я плакать бы стал.
Мы все
Циклаури сродни по натуре.
Мечтатели мы.
Вот и Гахе поют
Прощальную, заупокойную.
Верьте,
Когда бы он мог
Выбирать место смерти,
Казбек бы он выбрал
Как вечный приют.
Отсюда
И Гудамакари отроги,
И Гаха несчастный
Предстанут очам,
Носилки,
И мохевцев
Водочный чан,
И выпитые
Поминальные роги.
И память Казбек
Сохранит навсегда
О доблестном Гахе —
О волчьем колене.
Амундсен,
Я знаю о том,
Вне сравнений,
Но Гаха останется
В памяти льда.
И надвое
Я расколю ледяной
Подсвечник —
Мои отвердевшие слезы.
Схоронят Амундсена
Льды и морозы, —
И встанут все мохевцы —
Шапки долой!
Наш долг
К человеческой совести сонной
Воззвать,
Чтобы дали Амундсена имя
Звезде этой —
Первенцу утренней сини,
У солнца во лбу,
На краю небосклона!