Марина Хлебникова - Проверка слуха

Хоть не знаю, где сменится праздник постом —
в этой области глухо и мглисто, —
но себя осеняю широким крестом
на глазах у фундаменталиста.
Хулиганка с отсутствием чувства беды,
голоногая стерва, холера!
Так во все времена — с пустяка, с ерунды —
начинаются войны за веру.

Закрыть Америку. Остаться тет-а-тет
с забавной географией по Швейку.
Не вешать маскарадных эполет
на слабое изделье местной швейки.
Не доводить до драки каждый спор,
где в равенстве «менты» — «минтай» — «ментальный».
Не ковырять болячки до тех пор,
пока врачи не выдохнут: «Летальный!..»
Дать выбродиться глупому вину.
Решить, что неизбежен этот климат.
И бросить перекладывать вину
на тех, что всё равно её не имут.

Что упало — пропало.
                            Мы равных кровей,
в этой скачке летим голова к голове,
под трибун «у-лю-лю» —
                          ты пылишь, я пылю.
Обойдёшь — ненавижу.
Догонишь — люблю.
Хлещет паром из пор —
он горяч и упруг!
Мы не видим в упор
отстающих на круг.
Мы не помним, как выглядят
                                  лица в анфас:
профиль к профилю — страшный
от скошенных глаз.
Голова к голове жизнь копытим к нулю.
Обойдёшь — ненавижу.
Догонишь — люблю.
Но становятся уже
и уже круги…
Ты не смеешь отстать!
Ну, беги же!
Беги…

Ищу своё лицо —
Сегодня во вчерашнем…
Дружила с подлецом —
сегодня стало страшно,
сегодня ноет зуб,
как совести бы надо, —
стираю краску с губ,
а там опять помада…
Как будто тонкий лёд
подошвой прогибаю…
Как будто кто-то врёт,
а я ему киваю…
Ищу, ищу, ищу
песчинки в мути споров,
себя себе прощу,
когда найду опору —
хоть в Бога, хоть в зарю
грядущего поверя,
хоть в то, что говорю,
но только в полной мере.

Лопухи вдоль обочины,
Воздух вязок и тих.
Бездорожная вотчина
Из обочин одних.
Отче наш! Обносились мы,
Сбили в кровь башмаки,
А пути не осилили
До молочной реки.
Ладим жидкое хлебово,
Льем кондер в котелки,
Чтоб дорогу не плёвую
Помянуть по-людски.
Ну и пусть, что не пожили,
Сами выбрав суму, —
Нам бы Царствие Божие,
Нет — так всё ни к чему!

Моё поколение,
рожденное и созревшее
от потепления,
до потепления,
упавшее не орлами,
а решками,
и невостребованное временем,
закрывшее брешь
между шестидесятыми
и восьмидесятыми,
рассыпанное на инертные атомы,
молчаливое — хоть режь,
не ломаное, но мятое,
несъедобное,
но склонное к самосъедению,
самокопанию,
самоубийству,
мое поколение,
бегущее от идолищ и мекк,
мое поколение,
замыкающее двадцатый век,
сегодня пробует голос —
хриплый и мятый,
как слежавшееся белье,
запоздалый от долгого
неупотребления…
МОЁ поколение,
только МОЁ,
да станешь ты гумусом
ВОСКРЕСЕНИЯ!

Мне снятся реки, горы, перевалы,
Оленьи нарты, рыжие верблюды,
Саванна и таежные завалы,
Пещеры, сталактиты, камни, руды…

И никогда не снится тот автобус,
Которым столько лет дорогу мерю, —
Второй раз опоясываю глобус,
Не открывая никаких америк.

Но, может быть, однажды южный ветер
Тряхнет автобус, и случится чудо —
Кондуктор скажет: «Дальше не поедем!
Конечная — отсюда на верблюдах…»

Из себя тянем соки —
нам земля не опора,
измолчались до срока,
искричались до спора,
исцарапано горло
стружкой слов однополых —
нищих вывели в город
и оставили — голых…
Бесполезны над плотью
издевательства воли —
выше боли бесплодья
не придумано боли…
Можно, корча «презренье»,
отыграться на пепле,
но не надо прозренья,
если люди не слепли.

День ослеп от сплошного дождя…
Дождь свивается в нити и полосы…
Маяки непрерывно гудят,
и суда ищут берег по голосу.
Мокнут шлюпки на серой воде,
по-щенячьи уткнувшись в причалы,
и не видно в солёном дожде
ни конца, ни начала, —
будто все на одном корабле,
как один — постояльцы…
Только тянется небо к земле
миллионами пальцев.
Только море на тысячу луж
                                  глубже.
Только суша на тысячу суш
                                       уже.
И не верится, будто есть брег
                               знойный —
вечный дождь омывает ковчег
                                      Ноев…

Странное слово застряло на уровне бреда —
в диком ряду между ламой и бряцаньем шпор…
Память ночная, ведунья, спаси и поведай,
кто же такой ЛАБРАДОР?

Глупо вести диалоги на уровне спора
в кухне на восемь конфорок с ошметками свар:
тут мне подскажут, что звался жилец ЛАБРАДОРОМ,
тот, что налево… А впрочем, он был ГИБРАЛТАР.

Книжная полка пылится ехидным укором:
пять детективов — допрыгалась, вот и терпи!
Чёрт побери, я свихнусь до утра с ЛАБРАДОРОМ,
мерзкое слово кофейною гущей запив.

Ночь, запах бриза, задувшего йодно и остро.
Лама и шпора — нелепая утром дуга.
Где-то в холодном течении плавает остров,
длинным названьем швартуясь к моим берегам…

Не мелкой Балтики дитя —
селёдочной и янтарной,
не дочь дождя,
кропящего дюны,
юная,
как рассвет над Тавридой,
с волосами и кожей
цвета сарматской меди
ты вступаешь в волну,
как вступают в законный брак
с человеком знакомым с детства…
Ибо имя твоё — морское,
и глаза — две зелёных мели,
и тебе на посылках служит
верой–правдой ручной дельфин…
И когда чёрной летней ночью
опрокинется бездна в бездну,
среди множества звёзд небесных
ты одна выбираешь путь —
Морская Звезда.

По осени, по стоптанной кайме
опавших листьев, чутко замирая,
ещё один уходит день к зиме,
и  я его без споров отпускаю.

Октябрь долги берёт без дураков,
а я смеюсь сквозь бабью паутину:
дождусь весны, наделаю долгов
и, задолжав, до осени не сгину…

Не побелел до снега лебедёнок,
а землю первой солью занесло…
Не вовремя родившийся ребёнок
не вовремя поднялся на крыло.

Теперь не улететь… Утюжит воду,
(ещё не зная вкуса бед и зим!)
непобелевший юный первогодок —
плывёт, ныряет, кружит, а за ним,

не растеряв достоинства и лоска,
среди буксиров, тросов и буёв
два лебедя плывут, как миноносцы,
обороняя позднюю любовь.

Пушкин нынче жених,
Мчатся кони вразлёт,
Топот взвился и стих
У Никитских ворот.

Два венчальных кольца,
Счастьем сведенный рот —
Как начало конца
Или наоборот —

Как начало начал,
Зыбкой жизни оплот,
Как последний причал —
Или наоборот…

Эй, пророк, погоди,
Не до мудрых речей!
На семь лет впереди
Гефсиманских ночей

И любови, и зла,
И тщеты, и щедрот!..
И… была не была!
Или наоборот!

Три апельсина, два грейпфрута,
в седой вуали виноград,
гранат, хранящий краски утра,
инжир — его полночный брат…
Хрусталь манит прохладой сока,
на белом — вишни яркий след,
и сквозь невидимые окна
струится мягкий летний свет…
И два столетья зазывая,
на этот пир — издалека —
такая нежная, живая,
чуть зримо светится рука…