Марина Хлебникова - Проверка слуха

Нищие, больные, сумасшедшие,
призраков роящихся родящие!
Помолитесь тихо за ушедшего,
поскорбите тихо за входящего!..

Не по Империи тоска —
мне на земле довольно места,
о том, как лихо бьют с носка
от Шикотана и до Бреста,

и непонятно, почему
Господь из той же чаши поит…
Но то, что ведомо ему,
здесь сущих — мало беспокоит…

От гниющих болот и отравленных рек,
от кислотной испарины, язв на кистях,
до икоты, до рвоты напившийся век
отползает на старческих хрупких костях…
Он свое отгулял, отскрипел, оттянул,
отбоярил, отмыкался, сник, отмаячил,
но под тяжестью век и провалами скул
он ещё пограничных — невымерших — прячет…
Неуклюжих мальков, голубую икру,
генофонд, искореженный «гамма» и «бета»…
Век в заботе о вечности:
«Я не умру,
если будут они, если выживет эта
ненадёжная завязь, посмертная связь —
снегири, зимородки, верблюжья колючка…»
Замерзает на пальцах осенняя грязь…
Век ещё озабочен — уже развалючен…
С ним ещё до конца расплатились вполне
равнодушно, безжалостно, честно и зрело —
ироничной усмешкой,
пристрастьем к струне,
каплей зелья,
дурными болезнями тела.

      1. Тридцать три — это возраст,
попробуй-ка возрази!
Черномора бы в дядьки,
всё бы пошло толково…
Но привычно копаясь
в родимой до слез грязи,
забываю о главном…
Ношу на груди подкову,
как носила прабабка
обычный нательный крест
(даже он изогнулся —
не выдержал гектопаскалей!)
Степь да степь кругом,
если не лес да лес,
в нём всегда находится то,
чего не искали…

    2. Поисковая группа
ищет Курган Надежд —
каждый лезет копать,
посему извелись лопаты…
У забытого Вия
в углах утомленных вежд
накровавились слезы
и капнули
шестиствольным матом…

     3. Здравствуй, время подкопов!
Так странно, но я жива.
И не то, чтоб парю —
просто как-то вишу в пространстве…
В октябре дозревает
по старым садам айва
и опять убеждает меня
в повторяемости
и постоянстве…
…Тридцать три — это возраст,
как, впрочем и тридцать два…
Рыбе–меч по конверсии
выдали только латы…
Тем немногим уверенным
будто бы я жива,
объявляю: возможно.
Но молча. И без лопаты.

Как будто бы все разошлись по местам:
припомнили Бога, почтили святых,
разбили копилку, пока не пуста,
ударили красную гидру поддых.
Нашли мудрецов для принятия мер,
отважно решили: «Даёшь перелом!»
и старых пиявистых подлых химер
легко распугали двуглавым орлом…
А всё не легчает…

        1. Есть последнее средство:
отречься,
уйти,
догореть
где-то в средней России
на средне тошнотном участке
производственной жизни…
Осталось дыханья на треть
в измочаленных лёгких.
Слова барабанят по каске
— Это череп!
— Да, ну! Это каска из лобной кости,
теменная броня
покрывает тяжелую темень
западающих клавиш —
любителю можно простить,
но игра мастеров беспощадна.
В заезженной теме
есть аккорды тибетского свойства
и снайперской лжи:
там, где был родничок,
ослабляются костные связи.
Попаданье чревато истерикой:
— Буду служить!
Буду пить молоко
и молиться бухгалтерской вязи!..
Буду пялиться в телек
на вечный парламентский бой,
сознавая свою непричастность,
кричать, что причастна!..
При зашторенных окнах
сумею остаться собой,
только это уже
никому неопасная частность.

       2. Перспектива —
на плоском листе обозначен объём.
О, какие просторы!
Какие безмерные дали!
Есть последнее средство:
податься к врачу на приём,
пусть опишет объём индивида
по плоской медали,
или выпишет что-то
из тех незатейливых средств,
что ещё завалялись
в бездонных аптечных пустотах,
пусть проверит на совесть,
а хочет — на звук и на срез,
и поставит диагноз
вторичный, как запах блевоты…

       3. Есть последнее средство:
сжевать рецептурный листок
и запить из-под крана
вонючей светящейся жижей,
на крыше «хрущёбы»
истошно орать в водосток,
изумляя окрестных котов —
полосатых и рыжих…
И знакомый исход
предвкушая в звончайшем свистке,
слыша топот сапог
обожателей «Слова и Дела»,
сделать шаг через край,
осознав, что на этом витке
Год Активного Солнца
стремительно мчится
к пределу.

Даже во сне — не сплю…
Хаос! Баюкай плоть!
Мёртвому кораблю
сколь же болтаться?
Хоть
грудками, Арарат,
где-нибудь покажись!
Голубь полёту рад,
голубю в небе — жизнь
краткая.
Сколько сил
в тельце его, Господь?
Пара некрепких крыл,
крови пипетка?..
Хоть
шепотом дай понять,
где, за какой волной
будет земная пядь
Ною под ногу…
Ной —
ноющая струна,
пепел — послед огня…
Где ты, моя страна —
беженка от меня?..

Год за два: недосып, перекуры,
треск машинки, и лето — не в лето…
У соседа — фазенда и куры.
У меня — кофеек с сигаретой

Год — другой, и получится книжка,
встанут строки литые — без щёлки.
Сам собой подрастает сынишка,
скоро сможет по маковке щёлкать…

Перед ним оправдаюсь, не мучась:
«Это я для тебя написала!»
…У поэта суфлёрская участь —
между Вечною сценой и Малой…

А когда-нибудь это случится:
остынет рука
над усталым листом,
на которым ни буквы, ни точки,
и уйдут навсегда
маятливые заморочки,
и копеечный «преф»
обратится в рублевого «дурака»…
А когда-нибудь это случится:
я стану собой,
ужаснусь, как в холерном бараке,
увидев двойницу!..
…Мой рублевый «дурак»,
отстрелявшись, посмотрит в бойницу —
воплощением скорби
с прикушенной нижней губой…

Твой образ сохраняется, как термин,
как платье из парчи, но не по моде,
как генофонд, как эллинские термы,
как средство от возможного бесплодья,
как светотень в отсутствии предмета —
не долевая нить, не даль, не дольник,
скорей, примета.
Примета.
Примечание.
Пример.
Острастка заподозренным в крамоле.
Последний шанс.
Поимка ветра в поле
венком из вер…
Изверившись, иззябнув, изменив
не всё, но всем —
себе, всему содомству,
я отыщу тебя,
и не спросив,
возобновлю знакомство.

Тонкорунные овцы укрыли луга,
и не считано стадо бычачье…
Не нужда дует в парус походный — нудьга —
от пиров, бабских сплетен и плача.

Лишь в проливах, смиряя теченье веслом,
взрезав темень Эвксинского Понта,
можно мельком подумать: «На кой понесло?..
За Руном? Или просто — для понта?..»

И не поздно — недельку всего покорпев —
воротится по норам, по сотам…
Но уже у поэта сложился запев,
и его подводит неохота…

Прошу сюда. Садитесь на диван.
С одетыми, простите, не резона.
Кто следующий?.. Это ваша зона?..
А вот моя. Мерси. Здесь нету ванн.
Здесь кабинет — вы что, не усекли?
Работа, так сказать. Подбор резерва.
А муж причём?.. Ну, что мне ваши нервы?..
Показывайте, что вы принесли.
Так… слабовато… уровень не тот…
А ножки ничего и ротик смелый…
Ах, ты коза!.. Ну, ладно — этот белый
стишок возьму, а больше не пойдёт.
До скорого.
…Любимая, алло!..
Нет. Здесь работы часиков на восемь.
Не жди. Ложись. Какие, к чёрту, гости?!
Сейчас! Всё брошу! Вышли помело!
Работа говорю… Не будь же дурой!..
Меня ждут люди. Не хандри, мой свет!..

Рождается в слезах литература,
и к ней приставлен повивальный дед.