Марина Хлебникова - Проверка слуха

…и боль отпустила и стала терпимой…
Сегодня — я тонкого волоса легче,
лишь тёплые токи тревожат мне плечи…
Взлетаю!.. Прощайте!.. Я мимо!..
                                               Я — мимо…
Беспечных, усталых, безумных — я мимо,
я мимо домов, где идет пантомима,
я мимо рисованных рощ и оврагов,
я мимо владений и мимо бараков —
туманом, дыханьем, дымком сигаретным
взлетаю туда, где ни зла, ни запретов!..
Туда, где порвутся  последние нити…
Но вы — дорогие — живите!
Живите!..

Из дачной электрички выйти в дождь,
брести остатком леса и погостом
в чужую дачу, в ночь, в чужие гости…
А дождь причём? Да так уж вышло — дождь…
В чужом камине высушить дрова
и ждать кукушку будто откровенья,
и не дождаться. Вытряхнуть колени
и не заплакать, ибо здесь — Москва,
почти Москва, слезам почти не веря,
в почтенные сбежалась имена…
В игрушечном лесу не встретить зверя
и в местном магазинчике — вина,
но есть зубные  щетки и урюк,
и продавщица смотрит как ГеБешник,
а ты не падший ангел — просто грешник,
хоть тщишься быть не просто…
Старый трюк —
иллюзия значимости грешка,
раздутость щек, нестойкость акварели…
Идём, подруга, нас уже погрели
бенгальскими огнями из мешка,
и фокусник устал… и новый вождь
по телеку бубнит о бурном росте…
А истинно живые — на погосте…
Им худо в дождь.
Да так уж вышло — дождь…

Горчичным привкусом во рту
родился стих и выжал слёзы
из глаз, которые давно
себя не числили в плаксивых,
и застыдились, и улыбкой
смахнули стыд, и между тем,
под сердцем тренькнул бубенец,
сто лет молчавший…
Ну, дела!
Выходит, что не всё пропало?
Я плачу и смеюсь стыдливо
из-за стихов?..
Но, Боже мой!
Я записать их не успела!
Остался лишь горчичный привкус,
а он рождает глупый ряд
совсем иных ассоциаций:
шашлык, котлета, мититей,
алаверды, «Киндзмараули»…
И остается лишь вздохнуть
о том, что всё необратимо.

Совсем не пишется с утра…
Слова — в дневные траты,
в изгиб руки, в изгиб двора
уходят невозвратно.
И вся ночная нагота,
естественность ночная —
в бессилье стиснутого рта,
в звонки и визг трамвая…
И иссыхает край пера
мучительно и зримо…
Совсем не пишется с утра,
и ждать — невыносимо…

Давай покурим или посвистим,
заполним как-то паузу…
Хотела…
хотела бы сказать — меж поцелуев!..
Но это будет первая неправда,
а мы с тобою, в общем, не вруны…
Давай заполним паузу в молчаньи,
попробуем хотя бы на секунду
соприкоснуться голосом,
а вдруг
мир обретёт — и мы разбогатеем —
какой-то небывалый инструмент,
не струнный, не ударный и не медный,
созвучный только Божьему старанью
увидеть в нас хоть капельку добра…

…Пора, мой друг, я чувствую — пора!..
Подай же мне хоть слово,
спутник бедный!..

Я твой колоколец–бубенец,
отзовусь на каждое касанье,
разгоняя утренний свинец,
золотыми звякну волосами,

пропою короткое: «Пора!»,
не влагая горестного смысла,
в то, что мы дожили до утра
и совсем изжили наши числа…

Пять минут судьбы — к лицу лицом,
пяти минут судьбы — но телом к телу!..
Золотым залётным бубенцом
по твоей душе я пролетела,

но — кто знает? — может, над крыльцом
в доме, где и так всего в избытке,
я когда-то стану бубенцом —
певчим наваждением на нитке…

Мне не вспомнить лица твоего:
только сомкнутый угол ресниц,
пять морщинок, как будто  иглой
проведенных к виску,
только горько — счастливый излом,
разделивший страдание лба
и мятежную радость глазниц,
а ещё… а ещё — ничего,
потому что глазам не дано
горькой памятью в трещинках губ
среди множества лиц отыскать
лишь одно — с расстояния вдоха…

Всё обошлось. Утешься. Я жива.
Опять побег был плохо подготовлен.
Я зацепилась платьем за слова,
и краткий бунт был тихо обескровлен.
Всё обошлось. Будильник вновь взведён,
и можно отходить от перепалки…
…«Мой колосок! Осталось девять дён…» —
Аксинья сушит слезы в полушалке…
Счастливая — ей целых девять дней
гореть огнем — то страхами, то страстью…
Что может быть прекрасней и странней,
и непереводимей слова «счастье»?..
…Всё обошлось. Я — здесь, но сон сбежал…
Квадрат окна давно молочно–светел…
Мой сонный страж меня не удержал —
я утекла в слова. Он не заметил.

…и нарёк её князь Гориславой
во многие скорби,
и велел позабыть,
что отец нарекал по-иному…
Горислава… Горюха…
как жизнь тебя скорбная горбит —
муж ли, князь ли, насильник —
всё омут…
…не крестом осенясь,
меч вложила в сыновью ручонку:
«Как отец убивать меня станет —
всё помни и ведай!..
Не Горюхой умру —
отойду непоклонной Рогнедой!
А присудится жить —
быть мне Богом иным наречённой…»
…и судилось ей жить…

Нет, не видела мать своего малыша мёртвым, —
как явились сказать — только охнула и оземь…
Сорок дней и ночей под тяжелой дохой мёрзла
да стучала зубами, да выла… Да выть — поздно…

Что осталось от глаз, если ночью и днём мокли?
Чтобы в крик не кричать, губы жала тугой гузкой,
а застряло в мозгу: «Обманули!.. Не он!.. Мог ли?..
Не его, не его положили во гроб узкий!..»

А когда подвели молодца через срок долгий,
где и силы взяла? — растолкав шептунов в свите,
затряслась на плече: «Не возьмёте, зверьё!.. Волки!..
Нету глаз у меня, да на ощупь скажу — Митя!..»

Не вольная птица — жена — не девица,
мне мужнее имя марать не годится…
Спи, мой богоданный! Пускай не приснится
тебе золотая воровка–куница…

Я шапочку кунью на брови надвину —
спи, мой богоданный! Спи, мой чужевинный!
Сапожки сниму и босой до порога
легонько пройду, половицей не дрогнув…

А утром меня призовешь ты к ответу:
— Что ножки, как лед? Может, бегала где-то?..
Скажу, не моргнув, только губы кусая:
— Напиться вставала… бежала босая…

Взращено византийством и гречеством,
бито темником, бито огнём,
называется гордо — Отечество!
Не пройти, не объехать конём.

Челобитчество ли?.. Человечество?..
Снег и ветер — не райское пение.
Называется кратко — Отечество,
а назвать бы — Тоска и Терпение,

а назвать бы — в привычке витийствовать —
бедным полем, где Богом обронены,
скудным местом, где не византийствуя,
родились — отмотали — схоронены.

Ах, что за потолки! Белить бы да белить!
И люстра на крюке висит сиротски косо…
Какому бы врагу ехидно подарить
похмельную любовь великоросса?..

Он, глухо отсопев, ухмылку сжав в горсти,
щетину поскребёт, ремнём задавит брюхо:
«Сударыня, прости!» — сударыня простит.
И чарку поднесет, и корку даст — занюхать…

Хоть не знаю, где сменится праздник постом —
в этой области глухо и мглисто, —
но себя осеняю широким крестом
на глазах у фундаменталиста.
Хулиганка с отсутствием чувства беды,
голоногая стерва, холера!
Так во все времена — с пустяка, с ерунды —
начинаются войны за веру.