Марина Хлебникова - Проверка слуха

Безмысленно, темно и сонно
толкаясь в утренней тусовке,
вжимаясь в гущу тел бесполых,
чтоб додремать ночные бредни,
не поднимая век брезгливых
на неизменные пейзажи
индустриального предместья,
и на сограждан — пассажиров,
которых можно даже голых
вдавить друг в друга,
но не дрогнут
они инстинктом первородным,
не потому что — кодекс чести,
а потому что день не начат,
и нет ещё мужчин и женщин,
а только тёмный тёплый хаос,
не осознавший двуединства,
не потому что день не начат,
а потому что ночь без спроса
замкнула круг.
И для чужого
сомнамбулический автобус,
шофёр с широкими глазами,
в которых только осевая,
невнятный лепет выходящих,
кондуктора зрачок — монета —
прекрасный повод, чтоб свихнуться,
поверив вдруг в кончину мира,
летящего слепым снарядом
из ночи — в ночь
с блаженной миной.

Женщина и щенок стоят перед зеркалом.
женщина думает, что это —
неудачное зеркало,
а щенок думает, что за стеклом
живёт ещё один щенок —
и каждый из них по-своему прав,
потому что законы оптики
почти не распространяются на женщин
и совсем недоступны щенкам.
И если в ваших очках
отражаются
мои глаза,
то, может быть, в моих глазах
отражается
ваша близорукость?..

«В начале было Слово»…
Словно винт,
оно взрезало мёртвое пространство,
и Время, отделясь от Постоянства,
текло в его резьбе…
Но ветхий бинт,
стянувший Пустоту и мрак Пролога,
рассыпался на звёздное пшено,
и лёгким звёздам стало всё равно —
От Бога Слово
          или же до Бога…
…А мы с тобой сидим, как два грача
над червяком,
и молча делим, делим…
Да было ль Слово?
Бог с ним! — вот и съели!..
Полярная качается свеча,
а мы молчим,
наш винт сошел с резьбы
и потихоньку втягивает годы,
и до немого темного исхода
подать рукой…
Так что в начале бы…?

Я иду, отражаясь во всех зеркалах:
в темных окнах домов и высоких витринах,
в соцмодерновских арках и рамках старинных,
в лужах, книгах, зрачках, кимберлитовых глинах —
я иду, отражая реликтовый страх
всех зеленых эвглен, инфузорий, феринок,
опрокинутых в чашу с остатками пищи,
диплодоков, детей до рождения нищих,
матерей, промотавших себя на торжищах,
их отцов в частоколах хмельных карантинов…
Я иду, или время идет вдоль меня,
отражаясь в изгибах и фокусах впадин,
собираясь вином в темноте виноградин,
в теплом прахе дорог, в темной сути огня —
не корысти, а слова единого ради…

Я приду юго-западным ветром,
Влажногубым
В февральскую темень.
Будет вечер.
Мы будем не теми.
Только вечер.
Рыжий чертик запляшет в камине,
Лягут на пол нечеткие тени,
И в смятении
Пятен и линий,
На мгновенье
Обретется, закружится вольно
То, что было костром и метелью…
Только будет ревнивая колли
Нюхать воздух
И лаять на тени…
Только ты
Ненадежное слово
Вдруг припомнишь и брови нахмуришь,
От окурка прикуришь
И снова
От окурка прикуришь…

Внезапно, как сбегает молоко,
сбежал покой, откинув одеяло,
и туфельки помчались так легко,
что платье за ногой не успевало,
и не гадалось: «Быть или не быть?» —
спина несла ликующее тело!..
Что надо помнить? — К черту! Всё забыть!
Сказали, в полночь — ей какое дело?!.
Когда кружатся,  радужно блажа,
слова неуличенные в обмане,
когда последний вечер куража
на острие. На лезвии. На грани.

Как хорошо — я выключила свет,
на цыпочках подкралась и тихонько
поцеловала шрам над правым веком…
Ты вздрогнул и проснулся.
Тридцать лет
твоя щека ждала прикосновенья,
а может, триста,
но безумный лекарь
запаздывал иль просто не родился…
Мохнатые качались паутины
над письменным столом,
долготерпенье
лежало толстым слоем на стекле.
Кто рисовал на нем инициалы —
чудные, как пролив Па — де — Кале,
чтоб в комнату, где пахло карантином,
пробрался луч?..
Не помню… знаю мало…
верней сказать, не знаю ничего…
Кто подсказал, что в комнате твоей
лежит моя расческа триста лет,
а на столе вчера пролили клей,
поэтому — пятно?..
Ни одного
нет здесь чужого атома —
предмет
к предмету.
Отзыв и пароль
совпали,
и к щеке прильнула дека…
Как хорошо… я выключила свет,
на цыпочках подкралась и тихонько
поцеловала шрам
над правым веком…

Из соломок и тёплого пепла
легкий дом —
                     папиросная крыша.
Он из маленькой нежности
                                 слеплен —
слышишь, ветер за окнами
                                      дышит,
видишь, печка не корчит
                                  поленья —
здесь другим не согреться
                                скитальцам.
В этой комнате всё отопленье —
только мы — наши губы
                                 и пальцы…
Только мы.
                 Гаснет щепка сырая…[2]
И солома не пахнет самшитом…
Тонкой ниткой по самому краю
наши судьбы друг к другу
                                  пришиты.

Топография страсти —
под выемкой смуглых ключиц
бьётся тёмным ключом подключичная вена…
Авиценна!
Исписаны сотни страниц,
но газели
не лечат,
а зелья
не выдумал лекарь…
Авиценна!
Твой палец на пульсе любви —
придави —
и конвульсии вывернут тело —
стон удушья похож на оргазм,
а свидетелей нет,
мы одни…
Белый–белый
снег ложится на край простыни…
Не простынь,
ты совсем не одет,
в нашем климате это опасно…
Десять гласных всего,
десять гласных,
но каждую можно кричать
полным горлом, когда
снег помножен на бред
и лежит в основаньи маразма
этой ночи бесценной,
повисшей на шее как крест…
Южный Крест водят ведьмы
по северным склонам небес…
Топография ночи —
в бездонных провалах глазниц
все бессонницы — вместе и без…
Недоигранный блиц
бесконечен в летящей Вселенной…
Авиценна!
Исписаны сотни страниц,
но, как пена,
уходят слова,
и болит голова
от бессилия их подобрать
и желания их говорить…
Авиценна,
не надо лечить
сумасшедших,
огонь добывающих треньем:
пусть идут до конца —
до растертых ладоней,
до изобретенья
огнива…
Трут помножен на бред
и лежит в основаньи наива
тёмной Вечности,
где
лишь на миг
предоставлена нам авансцена…
Лишь на миг,
Авиценна…

Лететь вдоль параллельных без затей,
куда-то в безвоздушное пространство,
где Лобачевский нам за постоянство
воздаст пересечением путей?
Скреститься в бесконечности, когда
нам только и останется — креститься?..
Любимый! Посмотри, какие лица
на этой фреске Страшного Суда!..
Век под судом — смешное ремесло!
Мы нагрешим — и будем неподсудны!..
Любимый, поцелуемся прилюдно,
коль нас с тобою к людям занесло!
И не услышим: «Дать бы им раза,
бесстыжим — да и вытурить из рая!» —
поскольку старый Бог закрыл глаза,
как мы их в поцелуе закрываем…

Руки пачкаю мокрой глиной,
злюсь, ломаю, всю ночь курю…
Что ваяю?
Да вот мужчину…
Мужичка для себя творю.
Неказистый?
Так дело вкуса.
Не плейбой, не делец — прораб,
а глядишь, не родит искуса
у других — незамужних баб…
В меру пьющий да в меру бьющий
доминошник в штанах мешком,
курит «Приму», подсолнух лущит,
с мужиками засев кружком…
Нос — картошкой, а рот — подковой,
со спины — и совсем дебил…
А попробуй, слепи такого,
чтоб, как душу, тебя любил…