Джакомо Леопарди - Избранные произведения

Отцы благие племени людского,
Вам снова песнь сынов, сраженных скорбью,
Воздаст хвалу. В вас более, чем в нас,
Нуждался вечный движитель светил,
И ясный день не столь плачевным видеть
Вы были званы. Судьбам жалких смертных
Недуги неисцельные, рожденье
Для слез, влеченье к тьме могильной, к бездне,
Сладчайшее, чем к светлости эфирной,
Не праведный закон небес иль жалость
Определили. Древнее преданье
О древней вашей пусть вине вещает,
Предавшей род людей тиранской власти
Болезней и страданий, — преступленьем
Гнуснейшим ваших чад, их беспокойным
Умом, а в большей мере слабоумьем
Вооружен был против нас сердитый
Олимп и длань кормилицы-природы;
Жизнь отягчилась с той поры для нас,
На плодородье матернего лона
Легло проклятье, бешенство Эреба
Окутало и разорило землю.

Отец и древний вождь людской семьи,
Ты первый созерцал сиянье дня,
И сфер вращавшихся пурпурный пламень,
И новых обитателей полей,
И ветерок, блуждавший лугом юным,
Когда с неслышанным доселе ревом
Потоки с Альп по скалам низвергались
В пустынный дол, когда на побережьях
Смеющихся, где славные народы
И грады обоснуются, царил
Мир, после неизвестный, на холмы же,
Не тронутые плугом, Феба луч
Немой светил и позлащенный месяц.
Отшельница-земля, сколь ты счастливой
Была, не зная зла и дней унылых!
О, сколько мук твоих сынам, злосчастный
Отец, какую пыток вереницу
Готовил рок! Вот брат, охвачен гневом,
Пятнает братской кровью и убийством
Пустую ниву, и эфир небесный
Всколеблен взмахом мерзких крыльев смерти.
Трепещущий беглец-братоубийца,
От мрака одиночества спасаясь
И ярости ветров, сокрытой в чащах,
Впервые кровли городов возводит,
Издерганных забот приют и царство;
Впервые безнадежное, больное
Раскаянье под общий сводит кров
Ослепших смертных; с той поры не тронут
Рукой нечистой гнутый плуг и низким
Стал тяжкий сельский труд; на наш злодейский
Порог вступила праздность, в косном теле
Угасла мощь природная; погрязли
В безволье души; и упало рабство,
Зло крайнее, на слабый род людской.
О ты, кто беззаконных чад от гнева
Разверстой бездны спас и волн, вскипавших
До гор, приюта туч; о ты, кому
Чрез мрак, чрез утонувшие вершины
Несла голубка знак надежды свежей
Впервые; ты, на западе пред кем,
Как после кораблекрушенья, солнце
Из туч взошло, высь радугой окрасив!
Людей порода новая, на землю
Придя, спешит к страстям вернуться лютым,
К занятьям нечестивым, прежних мук
Достойным. Длань кощунственная, далью
Карающих морей играя, учит
Несчастью новый брег под новым небом.

О праведный отец благочестивых,
Тебя и семя славное твое
Ум созерцает. Расскажу, как в полдень,
Под сенью сидя мирного шатра,
Средь пажити, что нежит и питает
Стада, ты исполняешься блаженства,
Узрев, под видом странников, в эфире
Небесных духов; или как, о мудрой
Ревекки сын, близ сельского колодца,
Среди Харранской сладостной долины,
Где пастухам раздолье и досугу,
Под вечер был пронзен любовью ты
К Лавановой красавице: любовью
Непобедимой, побудившей душу
Принять изгнанье долгое, и муки,
И рабства ненавистное ярмо.

Конечно, было (пусть не насыщают
Чернь алчную молва и аонийский
Стих заблужденьем и тенями) время,
Приятное и дорогое нам,
Когда земля была благой и знала
Жизнь трепетная золотой свой век.
Не то чтобы молочные ручьи
Склон орошали круч родимых, или
Сходился тигр с ягнятами в овчарне,
Иль гнал пастух в веселье к роднику
Волков; но, ни судьбы, ни бед своих
Не ведая, свободным жил от горя
Род человечий; тайные законы
Природы и небес за кисеей
Скрывались милых вымыслов, преданий,
Сказаний; и корабль наш безмятежно,
Довольствуясь надеждой, прибыл в порт.

Таким средь чащ калифорнийских племя
Блаженное рождается; заботы
Ему не точат сердце вяло; немочь
Не гложет плоти; пищу дарит лес,
Нависшие утесы — кров, а воду
Ручьи долин, и смертный час приходит
К нему нежданно. О природы мудрой
Владенья, беззащитные пред нашим
Преступным дерзновеньем! В глушь, в берлоги,
На побережье наша проникает
Свирепость; в чей ворвется дом, тех учит
Тоске небывшей и желаньям чуждым
Она и убегающую радость
Нагую гонит прочь, на край земли.

Мрак мирный, и стыдливый луч закатной
Луны, и ты, пробившийся сквозь чащу
Немую над скалой посланец дня,—
О, как вас было созерцать приятно
Очам, когда ни рока, ни Эриний
Не знала я; но страсти безнадежной
Чужда улыбка зрелищ столь прелестных.
Исчезнувшая радость оживает
В нас, лишь когда через эфир текучий,
Чрез трепетные долы вьется пыльный
Смерч Нота и когда гремит повозка
Юпитера тяжелая над нашей
Главой, приоткрывая сумрак неба.
Нам мило по ущельям и по кручам
Блуждание в грозу, и бегство стад
Паническое, и напор ревущей
Реки на валуны
В тумане, и победный гнев волны.

Прекрасен твой, божественное небо,
Свод, и прекрасна ты, земля в росе.
Ах, рок и боги ничего не дали
В удел несчастной Сафо из красы
Бескрайной. В пышный впущенная твой
Чертог, природа, я, как гость презренный,
Как скучная любовница, напрасно
Тянусь к великолепью твоему
Душой и взором. Нет, не мне смеется
Луч солнечный иль утренняя ясность,
Из врат эфирных встав; и не меня
Песнь пестрых птиц приветствует и шепот
Рощ буковых; и коль под сенью ив
Склоненных чистый катится ручей,
То, стоит соскользнуть к нему стопе,
С пренебреженьем он отводит влагу
И, прочь стремя свой бег,
Виясь, теснит благоуханный брег.

Каким проступком гнусным до рожденья
Запятнана, какой виной, что кажут
Мне небо и фортуна лик враждебный?
Чем согрешила в возрасте я детском,
Безгрешном, что лишенная цветов
И юности кудель годов бежала
К веретену неумолимой Парки,
Темнея? Уст твоих неосторожны
Слова, ведь нам сужденные событья
Ведомы тайной волей. Кроме скорби,
Всё тайна. Племя брошенное, мы
Для слез родились, смысл чего в утробе
Богов сокрыт. О грезы, о надежды
Лет свежих! Форме дал, прелестной форме
Творец в сем мире вечные владенья,
И, хоть героем стань, хоть тонко лиру
Настрой для песнопений,
Не просияет в грубом платье гений.

Умрем мы. Сбросив наземь оболочку
Дрянную, скроется душа нагая
У Дита и исправит тяжкий промах
Раздатчика судеб. И ты, к кому
Привязана была любовью долгой,
И верностью, и тщетным гневом страсти
Неутоленной, счастлив будь, коль смертный
Родиться б мог счастливым. Нежной влаги
Из скудной бочки на меня Юпитер
С тех пор не пролил, как ушли обманы
И грезы детства. Нашей жизни дни
Чем радостней, тем раньше отлетают.
Являются недуги, старость, тень
Холодной смерти. Вот, мне не жалеет
Лишь пальм надежды Тартар и утешных
Химер. И славный гений мой — добыча
Тенаровой богини,
Зловещей ночи и немой пустыни.

В душе не гаснет день, когда я, жгучим
Огнем любви охвачен в первый раз,
Шептал: «Коль то любовь — что ж так я мучим!»

И, от земли не отрывая глаз,
Ту видел лишь, что первая, невольно,
Нашла в мое ведущий сердце лаз.

Увы, любовь, как жалила ты больно!
Зачем зовется сладкой эта страсть,
Коль в ней желаньям и скорбям раздольно?

Зачем была не чистой эта сласть,
Не цельной, не сиянием, а мукой?
Как удалось тоске в нее попасть?

Душа, сколь тяжкой для тебя наукой
Сознанье это стало, коль одно
Смогло представить все утехи скукой?

И днем являлось льстить тебе оно,
И ночью, коей наше полушарье,
Казалось, было в сон погружено:

Я ж, сердце, спать ложась, готовый к каре
И вместе к дару, скорбен и устал,
При каждом трепетал твоем ударе.

Когда ж, сражен бессильем наповал,
Я закрывал глаза — гонимый бредом
И лихорадкой, сон меня бежал.

Был нежной тени каждый шаг мне ведом,
Средь сумрака встававшей, ибо взор
За ней сквозь веки устремлялся следом.

О, трепета сладчайшего напор,
Змеившегося в жилах! о, наплывы
Мильонов беглых мыслей и раздор

Меж ними! Так зефир, колыша гривы
Античных чащ, к речам склоняет их,
А речи — смутны, долги, торопливы.

Но что, пока я кроток был и тих
Ты, сердце, об отъезде говорило
Виновницы скорбей и грез твоих?

Уже меня не плавило горнило
Любви: огонь питавшая струя
Воздушная поникла вдруг бескрыло.

Раздавленный, прилег под утро я,
Но кони, мне сулившие разлуку,
Затопали близ отчего жилья.

Дрожа, терпя неведомую муку,
Взор тщетный направлял я на балкон
И к каждому прислушивался звуку,

Чтоб голос, если при прощанье он
Из уст ее раздастся, был мне слышен,
Коль остального небом я лишен.

Когда казалось уху, что возвышен
Вдруг средь толпы он, бил меня озноб
И трепет сердца быть не мог утишен.

Но вот тот голос, что душа взахлеб
Впивала, удаляться стал, взгремели
Колеса, прочь умчался конский топ.

Тогда, один оставшись, на пределе
Сил, сердце сжав рукой, глаза закрыв,
Вздыхая, прикорнул я на постели.

Затем бездумно стал бродить, чуть жив,
Меж стен: была нема моя светлица.
«Душе отныне страстный чужд порыв»,

Сказал я, горькой памяти вселиться
Дав в сердце, вместе с ней запрет вселя
Любить другие голоса и лица.

И сердце билось, болью той боля,
Какая гложет в долгий дождь нелетний,
Уныло затопляющий поля.

В тебе, любовь, я, двудевятилетний,
Дитя скорбей, тем меньше находил
Любви, чем казнь твоя была заметней,

Чем больше становился мне не мил
Мир дивный, и лужаек разнотравье,
И тишь зари, и пение светил.

Любовью к красоте от жгучей к славе
Любви я был избавлен: места той
Уж не нашлось в душе, ее державе.

На милые занятья взгляд пустой
Бросал я, их напрасными считая,
Их, делавших все прочее тщетой.

Конца изменам не было и края:
Любовь одна другую быстро столь
Смела! Ах, жизнь и впрямь тщета пустая!

Лишь с сердцем, чей был склеп исхожен вдоль
И поперек, предаться разговорам
Любил я, лишь его лелеял боль.

В себя и в пол я упирался взором,
Чтоб к девам — будь красива, будь дурна
Лицом — не обращаться ни к которым,

Да лика без изъяна, без пятна
Не замутят в душе моей, как глади
Вод — ветерком гонимая волна.

И эта грусть по отнятой усладе,
Грусть, что на нас наваливает груз,
Былую радость растворяя в яде,

Грусть по ушедшим дням мне жестче уз
Сжимала грудь: не думал я о сраме,
Не ранил сердца злой его укус.

Я, небо и святые, чист пред вами:
Мне был неведом темный интерес —
Жгло душу целомудренное пламя.

Та страсть жива, тот пламень не исчез,
И образу меж дум моих привольно
Тому, что дал мне радости небес

Вкусить. Мне одного его довольно.