Дмитрий Воденников - Обещание

И неважно, что, может быть, я
все, что есть у меня, – отпускаю.
Эта жизнь и могила – твоя.
Золотая она, золотая.

А кто-нибудь – проснется поутру,
как яблоня – в неистовом цветенье,
с одним сплошным, цветным стихотвореньем,
с огромным стихтворением – во рту.
И мы – проснемся, на чужих руках,
и быть желанными друг другу поклянемся,
и – как влюбленные – в последний раз упремся —
цветочным ржаньем – в собственных гробах.
И я – проснусь, я все ж таки проснусь,
цветным чудовищем, конем твоим железным,
и даже там, где рваться бесполезно,
я все равно в который раз – рванусь.
Как все, как все – неоспоримой кровью,
как все – своих не зная берегов,
сырой землею и земной любовью,
как яблоня – набитый до краев.

Так пусть же будет жизнь благословенна:
как свежемытая рубашка – на ветру,
как эта девочка – которая нетленна,
как эти мальчики, которые – в цвету.
Когда мы все – как школьники вставали
в восторге, в дружбе, в бешенстве, в любви,
мы тоже ничего не обещали
и тоже дали больше, чем могли.
Из всех смертей, от всех земных насилий,
двумя подошвами, сведенными в одну,
мы были – этим бешенством, мы – были
сырой сиренью, прыгнувшей – в весну.
О, знал бы я, как жизнь самозабвенно
всей свежевымытой рубашкой на плацу,
всей этой веткой – с переполненной сиренью,
меня – за все это – ударит по лицу.
Но я хочу, я требую – чтоб следом
за мной, наевшимся, мной, благодарным, – шли,
вы, сделавшие нас – своей победой,
вы – даже не хлебнувшие – земли.
Из всех смертей, от всех земных насилий,
двумя подошвами, цветущими во тьму,
одним неопытным, одним мужским усильем
вы тоже, тоже – прыгнете – в весну.
И пусть тогда – как все, нарядным тленом
я стану сам – в сиреневом ряду,
но эта девочка останется – нетленна,
а эти мальчики – живыми – и в цвету.

Я с детства сладок был настолько, что меня
от самого себя, как от вина, тошнило,
а это – просто бог кусал меня,
а это – просто жизнь со мной дружила.
Уже – всей сладостью, всей горечью – тогда
я понимал, что я никем не буду,
а этой мелочью, снимаемой с куста,
а этой формой самого куста,
а этой ягодой блаженной – буду, буду.
Цветочным грузом – в чьих-нибудь руках,
отягощенный нежностью и силой,
я утром просыпался в синяках,
но это бог – жевал меня впотьмах,
но это просто – жизнь меня любила.
Так – в лихорадках каждого куста,
обсыпанного розоватой сыпью,
я узнавал и вспоминал себя:
ты – заразил меня, ты – наказал меня,
ты – этой мелочью бессмысленной – рассыпал.
Я знаю, что я временно живу,
но ради этих – белых, синих, алых,
так мало давших сердцу и уму, —
о нет, пожалуйста, не начинай сначала.
Пусть эта книга, пусть – она – стоит,
вся в горьких ягодах, вся в вмятинах уродства,
смотри, смотри, – она сейчас прольется
прощальным ливнем ягод и обид.
О, дай же мне – таким же светлым днем
всей этой сладостью и горечью напиться,
стать этой гущей ягод – а потом
перевалиться на твою страницу
цветочным ливнем, ягодным дождем.
И больше – никогда – не повториться.
Нигде – ни с кем – никак – не повториться,
ни там, ни здесь,
ни дальше – ни потом.

Будь – навсегда – цветком горячим в мыле,
будь – этой лошадью, запрыгнувшей в себя,
тогда своей рукой
своей ладонью сильной
мне легче будет вытянуть – тебя.
Да, сладко жить, да, страшно жить, да, трудно,
но ты зажмуришься:
в прощальной синеве
сирень и яблоня, обнявшиеся крупно,
как я, заступятся, за младшего – в тебе.
И родина придет с тобой прощаться,
цветочным запахом нахлынув на тебя.
Я столько раз не мог с земли подняться,
что, разумеется, она уже – моя.
Я говорю – а мне никто не верит,
так сколько – остается –
нам вдвоем
еще стоять – в моем – тупом сиротстве,
в благоуханном одиночестве – твоем?
Прощаясь – грубо, с нежностью, с любовью,
я не унижу, господи, Тебя
ни этим «все», ни этим «нет – довольно».
Я – тот цветок, которому не больно.
Я – эта лошадь, господи, Твоя.
Я обязательно оставлю все как было,
чтобы Тебе – в конце – на склоне дня —
Тебе – твоей рукой,
твоей ладонью – мыльной —
сподручней было бы вытягивать – меня.
И очень может быть —
не письменным и устным –
но может быть, ты вытянешь меня
совсем другим – не ярким и не вкусным,
и все поверят мне, и все – простят меня.
А может быть (при всем моем желанье),
всем корнем – зацепившийся опять —
я захлебнусь – своим прощальным ржаньем,
я тоже – не умею – умирать.
Но в этот краткий миг,
за этот взрыв минутный
(так одинок, что некому отдать
все прозвища, названья, клички, буквы) —
я все скажу, что я хотел сказать.
Спасибо, господи, за яблоню – уверен:
из всех стихотворений и людей
(ну, за единственным, пожалуй, исключеньем) —
меня никто не прижимал сильней.
Зато – с другим рывком,
в блаженном издыханье,
все потеряв, что можно потерять:
пол, имя, возраст, родину, сознанье –
я все – забыл, что я хотел сказать.
И мне не нужно знать
(но за какие муки,
но за какие силы и слова!) —
откуда – этот свет, летящий прямо в руки,
весь этот свет – летящий прямо в руки,
вся эта яблоня, вся эта – синева...

И то, что о себе не знаешь,
и то, что вглубь себя глядишь,
и то, чем никогда не станешь, —
все перепрыгнешь,
все оставишь,
все – победишь.

Я падаю в объятья, словно плод,
в котором через кожицу темнеет
тупая косточка —
но как она поет,
но как зудит она,
о, как болит,
болеет,
теряет речь,
не хочет жить, твердеет
и больше – никого – не узнает.