Дмитрий Михаловский - Поэты 1880–1890-х годов

В стенах неволи городской
Кончая хмурый день печальный,
С какой безвыходной тоской
Я вспомнил плеск реки кристальной,
Повисший над обрывом сад,
Берез развесистые сени,
В старинном доме комнат ряд,
Террасы шаткие ступени,
Поля, луга… Как будто вдруг —
Под стон озлобленной столицы —
Перечитал мне старый друг
Забытой повести страницы…
Казалось мне: в степной глуши
Я вновь живу, — поля родные
Со мной беседуют в тиши
И мне внимают как живые;
И я люблю, люблю впервые,
Всем юным трепетом души!..

Как звезд, далеких звезд, не счесть ночной порою,
Когда в чертог небес — бледна и холодна —
В венце своих лучей, неслышною стопою
                                          Взойдет луна;
Как не исчерпать зла, которым знаменуют
Дни равномерное течение времен;
Как не сдержать ветров, когда они бушуют
                                          Со всех сторон, —
Так не постичь умом мечты певца мятежной,
Когда с дрожащих уст — наперекор судьбе —
Срывается волна поэзии безбрежной,
                                          Неся в себе
Волшебный дар небес — дар творчества победный,
Понятный для певца, не зримый никому,
И тихо льется песнь, как свет лампады бледный
                                          В ночную тьму…

Летят часы… За ними вслед —
Как призрачная тень —
Бежит зари вечерней свет,
И гаснет шумный день…
И меркнет день…
И ночь кругом.
И ночь, и мрак, и тишь…
И сном больным, тревожным сном,
Ты грезишь, а не спишь…
Уходит ночь за грани гор,
Проснулися поля,
В волшебный утренний убор
Оделася земля…
Заря румяная горит
На бархате небес;
Росой посеребренный щит
Встряхнул зеленый лес…
И — разогнав обрывки туч
В синеющую даль —
Прорезал солнца знойный луч
Ночных небес эмаль…
Опять растет в груди порыв,
Опять томит покой,
Опять хандра, опять прилив
Тоски моей больной…

Бледное, чахлое утро туманное
Робко встает над безмолвной столицею;
Скоро проснется и солнце румяное
Вместе с толпою рабов бледнолицею…
В темных подвалах, в палатах блистательных
Снова застонет нужда беспощадная —
Бич всех людей идеально-мечтательных,
Злая, больная, жестокая, жадная…
Жаль мне вас, дети нужды истомленные,
Жаль мне и вас, дети праздности чванные,
Жаль мне и дни беспросветно-туманные,
Жаль мне и песни, в тумане рожденные…

Каждый день румяным утром
За белеющею виллой
Появлялась дочь архонта,
Словно призрак легкокрылый.
Чуть с востока выплывала
Розоперстая Аврора,
Ключевой водой поспешно
Наполнялася амфора;
И на мраморных ступенях,
За плющом темно-зеленым,
Заглушался шум потока
Страстным шепотом влюбленным.
Стороною пробирался
Вслед затем пастух кудрявый;
Выбегал за ним неслышно
Из засады фавн лукавый
И — счастливцу подражая —
Обращался к деве страстно,
О любви своей кипучей
Говорил ей, но — напрасно…
Утром — новое свиданье…
Но соперника однажды
Сговорились фавны злые
Отучить навек от жажды, —
Сговорились втихомолку
И красавца усыпили
Сонным зельем так, что спит он
В преждевременной могиле.
С той поры не видно больше
У источника свиданий,
С той поры не слышно фавнам
Упоительных лобзаний…
Всё прошло, хотя, как прежде,
В час, когда спешит Аврора
На восток, водою снова
Наполняется амфора,
И в тени плюща заметен,
За белеющею виллой,
Над источником холодным
Тот же призрак легкокрылый.
Взор у дочери архонта
Полон жгучей, страстной муки,
И сидит она, на мрамор
Опустив бессильно руки.
«Изменил тебе коварный!» —
Шепчет фавн с усмешкой едкой,
Приютись у водоема
За зеленой зыбкой сеткой.
Но напрасно козлоногий
Ей твердит любви признанья —
Не глядит она на фавна,
Вся в истоме ожиданья.
Лепет струй воды прозрачной —
Мелодично-музыкальный —
Для нее звучит мотивом
Милой сердцу песни дальной;
И сидит она — безмолвна,
Словно призрак легкокрылый,—
Над источником певучим,
За белеющею виллой…

В старину Святогор-богатырь,
Чуя силу в себе дерзновенную,
В час недобрый надумал рукой
Приподнять-опрокинуть вселенную.

И на борзом своем скакуне
Он поехал в путину немалую, —
Едет тягу земную искать,
Видит гору вдали небывалую…

«Уж не здесь ли?!.» И плеткой коня
Он ударил рукою могучею,—
Конь взлетел, словно птица, наверх
И как вкопанный встал по-над кручею…

Слез с седла богатырь Святогор,—
Хоть бы птица кругом перелетная!
Ни души… Только смотрит: пред ним
Словно сумка лежит перемётная…

Поклонился земле богатырь,
Хочет сумку поднять — не ворохнется…
Что за диво! Ни взад, ни вперед,
А вокруг ветерок не шелохнется…

Понатужился — пот в три ручья
Покатился с лица загорелого,
И тревога за сердце взяла
Святогора, воителя смелого…

«Что за нечисть!.. Так нет же, умру,
А не дам надругаться над силою!..»
И опять приналег богатырь —
И гора стала силе могилою:

Где стоял, там он в землю ушел,
Не сдержав богатырского норова,
Вместе с тягой земною в руках…
Там — и место теперь Святогорово!..

На горе на крутой до сих пор —
Там, где бездна-овраг разверзается, —
Камень-конь своего седока
Больше тысячи лет дожидается…

А кругом — только ветер шумит,
Ветер песню поет неизменную:
«Не хвалился бы ты, Святогор,
Приподнять-опрокинуть вселенную!..»

Под суглинистым обрывом, над зеленым крутояром
День и ночь на темный берег плещут волны в гневе яром…

Не пройти и не проехать к той пещере, что под кручей
Обозначилась из груды мелкой осыпи ползучей…

Выбивают прямо со́ дна, и зимой не замерзая,
Семь ключей — семь водометов и гремят не умолкая…

Закружит любую лодку в пене их молочно-белой,
И погибнет, и потонет в ней любой безумец смелый.

Далеко потом, далёко — на просторе на гульливом —
Тело мертвое на берег Волга выбросит приливом…

Было время… Старожилы речь ведут, и не облыжно,
Что стояла эта заводь, как болото, неподвижно;

В камышах, огородивших омут чащею зеленой,
Семь русалок выплывали из речной воды студеной,—

Выплывали и прохожих звали песнями своими
Порезвиться в хороводе под луною вместе с ними.

И, бывало, кто поддастся приворотному призыву
Да сойдет к речному логу косогором по обрыву —

На него все семь русалок и накинутся толпою,
Перекатным звонким смехом заливаясь над водою.

Защекотят сестры насмерть гостя белыми руками
И глаза ему замечут разноцветными песками;

А потом, потом зароют в той пещере, в той могиле,
Где других гостей без счету — без числа нахоронили…

Клич русалочий приманный услыхал один прохожий,
Вещей силой наделенный, прозорливый старец божий,—

Услыхал и проклял заводь нерушимым гневным словом,
И на берег, и на волны пал туман густым покровом…

В тот же миг стал осыпаться по обрыву щебень серый
И повис щитом надежным над осевшею пещерой;

А русалки так и сгибли в расходившейся пучине,—
Семь гремячих водометов выбивают там доныне…

Вешней ночью в этом плеске слышны тихие призывы,
Внятны робкие моленья, слез и смеха переливы;

А под утро над ключами, перед зорькой раным-рано,
Семь теней дрожат и вьются в дымном облаке тумана…

Конный мимо них несется, не жалея конской силы;
Пеший усталь забы́вает близ русалочьей могилы…

И поют ключи, и плачут — слезно плачут в гневе яром,
Точно правят панихиды над зеленым крутояром…