Владимир Набоков - Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме
Трощейкин. Да! Но какие, какие?
Писатель. «Зад, — как сказал бы Шекспир, — зад из зык вещан». (Репортеру.) А что вы имеете сказать, солнце мое?
Репортер. Хотелось задать несколько вопросов мадам Трощейкиной. Можно?
Любовь. Выпейте лучше стакан чаю. Или рюмку коньяку?
Репортер. Покорнейше благодарю. Я хотел вас спросить, так, в общих чертах, что вы перечувствовали, когда узнали?
Писатель. Бесполезно, дорогой, бесполезно. Она вам ничегошеньки не ответит. Молчит и ждет. Признаться, я до дрожи люблю таких женщин. Что же касается этого коньяка… словом, не советую.
Антонина Павловна. Если позволите, я начну…
Писатель (к репортеру). У вас, между прочим, опять печатают всякую дешевку обо мне. Никакой повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно.
Антонина Павловна. Петр Николаевич, позволяете?
Писатель. Просим. Внимание, господа.
Антонина Павловна. «Первые лучи солнца…». Да, я забыла сказать, Петр Николаевич. Это из цикла моих «Озаренных Озер». Вы, может быть, читали… «Первые лучи солнца, играя и как будто резвясь, пробно пробежали хроматической гаммой по глади озера, перешли на клавиши камышей{226} и замерли посреди темно-зеленой осоки. На этой осоке, поджав одно крыло, а другое…».
Входят Ревшин и Мешаев — румяный блондин с букетом таких же роз.
Ревшин. Вот, Любовь Ивановна, это, кажется, последний. Устал… Дайте — —
Любовь. Шш!.. Садитесь, Осип Михеевич, мама читает сказку.
Мешаев. Можно прервать чтение буквально на одну секунду? Дело в том, что я принес сенсационное известие.
Несколько голосов. Что случилось? Говорите! Это интересно!
Мешаев. Любовь Ивановна! Алексей Максимович! Вчера вечером. Вернулся. Из тюрьмы. Барбашин!
Общий смех.
Писатель. Все? Дорогой мой, об этом знают уже в родильных приютах. Н-да — обарбашились…
Мешаев. В таком случае ограничусь тем, что поздравляю вас с днем рождения, уважаемая Антонина Павловна. (Вынимает шпаргалку.) «Желаю вам еще долго-долго развлекать нас вашим прекрасным женским дарованием. Дни проходят, но книги, книги, Антонина Павловна, остаются на полках, и великое дело, которому вы бескорыстно служите, воистину велико и обильно, — и каждая строка ваша звенит и звенит в наших умах и сердцах вечным рефреном. Как хороши, как свежи были розы!{227}» (Подает ей розы.)
Аплодисменты.
Антонина Павловна. Спасибо на добром слове, милый Осип Михеевич. Но что же вы один, вы ведь обещали привести деревенского брата?
Мешаев. А я думал, что он уже здесь, у вас. Очевидно, опоздал на поезд и приедет с вечерним. Жаль: я специально хотел вас всех позабавить нашим разительным сходством. Однако читайте, читайте!
Писатель. Просим. Вы, господа, разместитесь поудобнее. Это, вероятно, надолго. Тесней, тесней.
Все отодвигаются немного вглубь.
Антонина Павловна. «На этой осоке, поджав одно крыло, а другое широко расправив, лежал мертвый лебедь. Глаза его были полураскрыты, на длинных ресницах еще сверкали слезы. А между тем восток разгорался{228}, и аккорды солнца все ярче гремели по широкому озеру. Листья от каждого прикосновения длинных лучей, от каждого легковейного дуновения…».
Она читает с ясным лицом, но как бы удалилась в своем кресле, так что голос ее перестает быть слышен, хотя губы движутся и рука переворачивает страницы. Вокруг нее слушатели, тоже порвавшие всякую связь с авансценой, сидят в застывших полусонных позах{229}: Ревшин застыл с бутылкой шампанского между колен. Писатель прикрыл глаза рукой. Собственно, следовало бы, чтобы спустилась прозрачная ткань или средний занавес, на котором вся их группировка была бы нарисована с точным повторением поз.
Трощейкин и Любовь быстро выходят вперед на авансцену.
Любовь. Алеша, я не могу больше.
Трощейкин. И я не могу…
Любовь. Наш самый страшный день — —
Трощейкин. Наш последний день — —
Любовь. …обратился в фантастический фарс. От этих крашеных призраков нельзя ждать ни спасения, ни сочувствия.
Трощейкин. Нам нужно бежать…
Любовь. Да, да, да!
Трощейкин. …Бежать, — а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки{230}. Я чувствую, что надвигается — —
Любовь. Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!
Трощейкин. Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щеки. Люба, мы совершенно одни.
Любовь. Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня!
Трощейкин. Одни на этой узкой освещенной сцене. Сзади — театральная ветошь всей нашей жизни, замерзшие маски второстепенной комедии, а спереди — темная глубина и глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели{231}.
Любовь. Ответь быстро: ты знаешь, что я тебе неверна?
Трощейкин. Знаю. Но ты меня никогда не покинешь.
Любовь. Ах, мне так жаль иногда, так жаль. Ведь не всегда так было.
Трощейкин. Держись, Люба!
Любовь. Наш маленький сын сегодня разбил мячом зеркало. Алеша, держи меня ты. Не отпускай.
Трощейкин. Плохо вижу… Все опять начинает мутнеть. Перестаю тебя чувствовать. Ты снова сливаешься с жизнью. Мы опять опускаемся, Люба, все кончено!
Любовь. Онегин, я тогда моложе, я лучше… Да, я тоже ослабела. Не помню… А хорошо было на этой мгновенной высоте.
Трощейкин. Бредни. Выдумки. Если сегодня мне не достанут денег, я ночи не переживу.
Любовь. Смотри, как странно: Марфа крадется к нам из двери. Смотри, какое у нее страшное лицо. Нет, ты посмотри! Она ползет с каким-то страшным известием. Она едва может двигаться…
Трощейкин (к Марфе). Он? Говорите же: он пришел?
Любовь (хлопает в ладоши и смеется). Она кивает! Алешенька, она кивает!
Входит Щель: сутулый, в темных очках.
Щель. Простите… Меня зовут Иван Иванович Щель. Ваша полоумная прислужница не хотела меня впускать. Вы меня не знаете, — но вы, может быть, знаете, что у меня есть оружейная лавка против Собора.
Трощейкин. Я вас слушаю.
Щель. Я почел своей обязанностью явиться к вам. Мне надо сделать вам некое предупреждение.
Трощейкин. Приблизьтесь, приблизьтесь. Цып-цып-цып.
Щель. Но вы не одни… Это собрание…
Трощейкин. Не обращайте внимания… Это так — мираж, фигуранты, ничто. Наконец, я сам это намалевал. Скверная картина — но безвредная.
Щель. Не обманывайте меня. Вон тому господину я продал в прошлом году охотничье ружье.
Любовь. Это вам кажется. Поверьте нам! Мы знаем лучше. Мой муж написал это в очень натуральных красках. Мы одни. Можете говорить спокойно.
Щель. В таком случае позвольте вам сообщить… Только что узнав, кто вернулся, я с тревогой припомнил, что нынче в полдень у меня купили пистолет системы «браунинг».
Средний занавес поднимается, голос чтицы громко заканчивает: «…и тогда лебедь воскрес». Ревшин откупоривает шампанское. Впрочем, шум оживления сразу пресекается.
Трощейкин. Барбашин купил?
Щель. Нет, — покупатель был господин Аршинский. Но я вижу, вы понимаете, кому предназначалось оружье.
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Опять мастерская. Мячи на картине дописаны. Любовь одна. Смотрит в окно. затем медленно заводит штору. На столике забытая Ревшиным с утра коробочка папирос. Закуривает. Садится. Мышь (иллюзия мыши), пользуясь тишиной, выходит из щели, и Любовь следит за ней с улыбкой; осторожно меняет положение тела, нагибаясь вперед, но вот — мышь укатилась.
Слева входит Марфа.
Любовь. Тут опять мышка.
Марфа. А на кухне тараканы. Все одно к одному.
Любовь. Что с вами?
Марфа. Да что со мной может быть… Если вам больше сегодня ничего не нужно, Любовь Ивановна, я пойду.
Любовь. Куда это вы собрались?
Марфа. Переночую у брата, а завтра уж отпустите меня совсем на покой. Мне у вас оставаться страшно. Я старуха слабая, а у вас в доме нехорошо.
Любовь. Ну, это вы недостаточно сочно сыграли. Я вам покажу, как надо. «Уж простите меня… Я старуха слабая, кволая… Боязно мне… Дурные тут ходют…». Вот так. Это, в общем, очень обыкновенная роль… По мне, можете убираться на все четыре стороны.
