Владимир Набоков - Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме
Марфа. И уберусь, Любовь Ивановна, и уберусь. Мне с помешанными не житье.
Любовь. А вам не кажется, что это большое свинство? Могли бы хоть эту ночь остаться.
Марфа. Свинство? Свинств я навидалась вдосталь. Тут кавалер, там кавалер…
Любовь. Совсем не так, совсем не так. Больше дрожи и негодования. Что-нибудь с «греховодницей».
Марфа. Я вас боюсь, Любовь Ивановна. Вы бы доктора позвали.
Любовь. Дохтура, дохтура, — а не «доктора». Нет, я вами решительно недовольна. Хотела вам дать рекомендацию: годится для роли сварливой служанки, — а теперь вижу, не могу дать.
Марфа. И не нужно мне вашей рукомандации.
Любовь. Ну, это немножко лучше… Но теперь — будет. Прощайте.
Марфа. Убивцы ходют. Ночка недобрая.
Любовь. Прощайте!
Марфа. Ухожу, ухожу. А завтра вы мне заплатите за два последних месяца. (Уходит.)
Любовь. Онегин, я тогда моложе… я лучше, кажется… Какая мерзкая старуха! Нет, вы видели что-нибудь подобное! Ах, какая…
Справа входит Трощейкин.
Трощейкин. Люба, все кончено! Только что звонил Баумгартен: денег не будет.
Любовь. Я прошу тебя… Не волнуйся все время так. Это напряжение невыносимо.
Трощейкин. Через неделю обещает. Очень нужно! Для чего? На том свете на чаи раздавать?
Любовь. Пожалуйста, Алеша… У меня голова трещит.
Трощейкин. Да, — но что делать? Что делать?
Любовь. Сейчас половина девятого. Мы через час ляжем спать. Вот и все. Я так устала от сегодняшнего кавардака, что прямо зубы стучат.
Трощейкин. Ну, это — извините. У меня будет еще один визит сегодня. Неужели ты думаешь, что я это так оставлю? Пока не буду уверен, что никто к нам ночью не ворвется, я спать не лягу, — дудки.
Любовь. А я лягу. И буду спать. Вот — буду.
Трощейкин. Я только теперь чувствую, какие мы нищие, беспомощные. Жизнь как-то шла, и бедность не замечалась. Слушай, Люба. Раз все так складывается, то единственный выход — принять предложение Ревшина.
Любовь. Какое такое предложение Ревшина?
Трощейкин. Мое предложение, собственно. Видишь ли, он дает мне деньги на отъезд и все такое, а ты временно поселишься у его сестры в деревне.
Любовь. Прекрасный план.
Трощейкин. Конечно, прекрасный. Я другого разрешения вопроса не вижу. Мы завтра же отправимся, — если переживем ночь.
Любовь. Алеша, посмотри мне в глаза.
Трощейкин. Оставь. Я считаю, что это нужно сделать, хотя бы на две недели. Отдохнем, очухаемся.
Любовь. Так позволь тебе сказать. Я не только никогда не поеду к ревшинской сестре, но вообще отсюда не двинусь.
Трощейкин. Люба, Люба, Люба. Не выводи меня из себя. У меня сегодня нервы плохо слушаются. Ты, очевидно, хочешь погибнуть… Боже мой, уже совсем ночь. Смотри, я никогда не замечал, что у нас ни одного фонаря перед домом нет. Посмотри, где следующий. Луна бы скорее вышла.
Любовь. Могу тебя порадовать: Марфа просила расчета. И уже ушла.
Трощейкин. Так. Так. Крысы покидают корабль. Великолепно… Я тебя на коленях умоляю, Люба: уедем завтра. Ведь это глухой ад. Ведь сама судьба нас выселяет. Хорошо, предположим, будет при нас сыщик, но нельзя же его посылать в лавку. Значит, надо завтра искать опять прислугу, как-то хлопотать, твою дуру сестру просить… Это заботы, которые я не в силах вынести при теперешнем положении. Ну, Любушка, ну, детка моя, ну, что тебе стоит. Ведь иначе Ревшин мне не даст, — это же вопрос жизни, а не вопрос мещанских приличий.
Любовь. Скажи мне, ты когда-нибудь задумывался над вопросом, почему тебя не любят?
Трощейкин. Кто не любит?
Любовь. Да никто не любит: ни один черт не одолжит тебе ни копейки. А многие относятся к тебе просто с каким-то отвращением.
Трощейкин. Что за вздор. Наоборот, ты сама видела, как сегодня все заходили, интересовались, советовали…
Любовь. Не знаю… Я следила за твоим лицом, пока мама читала свою вещицу, и мне казалось, я понимаю, о чем ты думаешь и каким ты себя чувствуешь одиноким. Мне показалось, мы даже переглянулись с тобой, — как когда-то, очень давно, переглядывались. А теперь мне сдается, что я ошиблась, что ты не чувствовал ничего, а только все по кругу думал, даст ли тебе Баумгартен эти гроши на бегство.
Трощейкин. Охота тебе мучить меня, Люба.
Любовь. Я не хочу тебя мучить. Я хочу поговорить хоть раз с тобой серьезно.
Трощейкин. Слава Богу, —а то ты как дитя относишься к опасности.
Любовь. Нет, я не об этой опасности собираюсь говорить, а вообще о нашей жизни с тобой.
Трощейкин. А — нет, это — уволь. Мне сейчас не до женских разговоров, я знаю эти разговоры, с подсчитыванием обид и подведением идиотских итогов. Меня сейчас больше интересует, почему не идет этот проклятый сыщик. Ах, Люба, да понимаешь ли ты, что мы находимся в смертельной, смертельной…
Любовь. Перестань разводить истерику! Мне за тебя стыдно. Я всегда знала, что ты трус. Я никогда не забуду, как ты стал накрываться вот этим ковриком, когда он стрелял.
Трощейкин. На этом коврике. Люба, была моя кровь. Ты забываешь это: я упал, я был тяжело ранен… Да, кровь. Вспомни, вспомни, мы его потом отдавали в чистку.
Любовь. Ты всегда был трусом. Когда мой ребенок умер, ты боялся его бедной маленькой тени и принимал на ночь валерьянку. Когда тебя хамским образом облаял какой-то брандмайор за портрет, за ошибку в мундире, ты смолчал и переделал. Когда однажды мы шли по Заводской и два каких-то гогочущих хулигана плыли сзади и разбирали меня по статям, ты притворился, что ничего не слышишь, а сам был бледен, как… как телятина.
Трощейкин. Продолжай, продолжай. Мне становится интересно! Боже мой, до чего ты груба! До чего ты груба!
Любовь. Таких случаев был миллион, но, пожалуй, самым изящным твоим жестом в этом жанре было, когда ты воспользовался беспомощностью врага, чтобы ударить его по щеке. Впрочем, ты даже, кажется, не попал, а хватил по руке бедного Миши.
Трощейкин. Великолепно попал — можешь быть совершенно спокойна. Еще как попал! Но, пожалуйста, пожалуйста, продолжай. Мне крайне любопытно, до чего ты можешь договориться. И это сегодня… когда случилось страшное событие, перевернувшее все… Злая, неприятная баба.
Любовь. Слава богу, что оно случилось, это событие. Оно здорово нас встряхнуло и многое осветило. Ты черств, холоден, мелочен, нравственно вульгарен, ты эгоист, какого свет еще не видал. Ну а я тоже хороша в своем роде. Только не потому, что я «торговка костьём», как вы изволили выразиться. Если я груба и резка, то это ты меня сделал такой. Ах, Алеша, если бы ты не был так битком набит самим собой, до духоты, до темноты, — ты, вероятно, увидел бы, что из меня сделалось за эти последние годы и в каком я состоянии сейчас.
Трощейкин. Люба, я сдерживаю себя, — сдержись и ты. Я понимаю, что эта зверская ночь выбивает из строя и заставляет тебя говорить зверские вещи. Но возьми себя в руки.
Любовь. Нечего взять — все распалось.
Трощейкин. Ничего не распалось. Что ты фантазируешь? Люба, опомнись! Если мы иногда… ну, орем друг на друга, — то это не значит, что мы с тобой несчастны. А сейчас мы как два затравленных животных, которые грызутся только потому, что им тесно и страшно.
Любовь. Нет, неправда. Неправда, Дело не в наших ссорах. Я даже больше тебе скажу: дело не в тебе. Я вполне допускаю, что ты был счастлив со мной, потому что в самом большом несчастье такой эгоист, как ты, всегда отыщет себе последний верный оплот в самом себе. Я отлично знаю, что, случись со мной что-нибудь, ты бы, конечно, очень огорчился, но вместе с тем быстренько перетасовал бы свои чувства, чтобы посмотреть, не выскочит ли какой-нибудь для тебя козырек, какая-нибудь выгода — о, совсем маленькая! — из факта моей гибели. И нашел бы, нашел бы! Хотя бы то, что жизнь стала бы ровно вдвое дешевле. Нет-нет, я знаю, это было бы совсем подсознательно и не так грубо, а просто маленькая мысленная субсидия в критический момент… Это очень страшно сказать, но когда мальчик умер, вот я убеждена, что ты подумал о том, что одной заботой меньше. Нигде нет таких жохов, как среди людей непрактичных. Но, конечно, я допускаю, что ты меня любишь по-своему.
Трощейкин. Это, вероятно, мне все снится: эта комната, эта дикая ночь, эта фурия. Иначе я отказываюсь понимать.
