Новелла Матвеева - Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

На землю падал снег,
И кто-то пел о том,
Как жил да был старик
С шарманкой и сурком;
Что он вставал чуть свет
И шёл за песней вслед;
О том, что на земле
Шарманок больше нет.

       Шарманок, шарманок,
       Шарманок больше нет.

Скажите, а зачем
Шарманка вам нужна? —
И сиплая совсем,
И хриплая, она
Скрежещет, как возок,
Скрипит, как бурелом,
Как флюгер, как сапог,
Как дерево с дуплом!

       Как дерево, как дерево,
       Как дерево с дуплом!

Достойные друзья!
Не спорю с вами я:
Старик-шарманщик пел
Не лучше соловья.
Но — тронет рукоять, —
И… — верьте, что порой
Он был самостоя —
тельнее, чем король!

И радость, и печаль
Звучали в песне той,
Был тих её напев,
Старинный и простой…
Не знаю, как мне быть!
Нельзя ли как-нибудь
Шарманку обновить,
Шарманщика вернуть?

       Шарманщик! Эй, шарманщик!..
       Шарманщика вернуть!

       Шарманщик! Эй, шарманщик!..
       Шарманщика вернуть…

Любви моей ты боялся зря, —
Не так я страшно люблю!
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой
Или просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ
        висел на гвозде.

Когда же, наш мимолётный гость,
Ты умчался, новой судьбы ища,
Мне было довольно того, что гвоздь
Остался после плаща.

Теченье дней, шелестенье лет, —
Туман, ветер и дождь…
А в доме событье — страшнее нет:
Из стенки вырвали гвоздь!

Туман, и ветер, и шум дождя…
Теченье дней, шелестенье лет…
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез
Под кистью старого маляра, —
Мне было довольно того, что след
Гвоздя
         был виден — вчера.

Любви моей ты боялся зря, —
Не так я страшно люблю!
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою!

И в тёплом ветре ловить опять —
То скрипок плач, то литавров медь…
А что я с этого буду иметь?
Того тебе — не понять.

Люблю дома, где вещи не имущество,
Где вещи легче лодок на причале.
И не люблю вещей без преимущества
Волшебного общения с вещами.

Нет, не в тебе, очаг, твоё могущество.
Хоть весь дровами, точно рот словами,
Набейся — я и тут не обожгусь ещё,
Не будь огонь посредником меж нами.

Мне скажут: брось мечты, рисуй действительность;
Пиши как есть: сапог, подкову, грушу…
Но есть и у действительности видимость,
А я ищу под видимостью душу.

И повторяю всюду и везде:
Не в соли соль. Гвоздь тоже не в гвозде.

В зоопарке в тесноватой клетке
Беззаботно жили два бобра,
Разгрызая ивовые ветки,
Мягкие, с отливом серебра.

       Но горчил печалью полускрытой
       Терпкий привкус листьев и коры.
       «Ну а где же то, за что мы сыты?
       Где работа?» — думали бобры.

Как рабочих к лени приневолишь?!
Им бы строить, строить да крепить,
А у них для этого
                          всего лишь…
Пополам расколотый кирпич!

       Подошли бобры к нему вплотную,
       Половину подняли с трудом,
       С важностью взвалили на другую…
       Из чего же дальше строить дом?

Что же дальше делать им? Не знают.
Приутихли. Сумрачно глядят.
Сгорбились. О чем-то вспоминают.
И зелёных веток — не едят.

Баклажаны бока отлежали,
Им наскучили долгие сны.
Возле красной кирпичной стены
Огуречные плети повяли.
        Мак потух на ветру, как фонарь;
        Лепестки, словно отблески света,
        Разлетелись — и замерли где-то…
        Солнце в небе — как в море янтарь —
В мокрой дымке, похожей на ил…
Но ещё лопухи лопушатся,
Но ещё петухи петушатся;
Чу! — строптивое хлопанье крыл…
        Лишь один только старенький кочет,
        Приближенье зимы ощутив,
        Кукарекнуть для бодрости хочет,
        Да никак не припомнит мотив
И слова… И в зобу застревает
Стертый хрип, неосмыслен и ржав,
И на месте петух застывает,
Бледно-жёлтую ногу поджав.
        Всплыли в нём ломота и томленье
        Бледным пальцем грозящей зимы,
        Мрачен трепет его оперенья,
        Как пожар за решёткой тюрьмы.
Бузиной гребешок багровеет,
Льётся блеск ревматичного мха
Вдоль по перьям,
И холодом веет
Чуть заметная тень петуха.

Потеряла галчиха галчонка —
Колченожку, плюгашку, чернушку.
А подкинули галке скворчонка —
Прямоножку, милашку, пеструшку.

Стала плакать она и рыдати,
Стала грудью к земле припадати,
И слетелись на крик её птицы,
И расселись по краю криницы.

— Что ты, глупая, плачешь, рыдаешь,
Что рыдаешь, к земле припадаешь?
Уж твоё ли дитя не резвушка,
Прямоножка, милашка, пеструшка?

— Не моё это чадо, а ваше,
А моё-то дитя было краше:
Мутно пёрышко, тускла макушка,
Колченожка, плюгашка, чернушка!

Прошёл, прошёл,
       Осыпался Новый год:
Все куклы с ёлки
       Попадали вниз лицом…
Блестящий шарик,
       Как перезрелый плод,
Свалился с ветки —
       Смирился с таким концом.

Морозной ночью,
Стыдливо, крадясь, как вор,
Уносишь ёлку —
Бросаешь на задний двор,
Но завтра снова —
За шкафом и там, в углу, —
Найдешь от ёлки
Ещё не одну иглу.

И долго будешь
От игол свой дом полоть,
А иглы будут
С укором тебя колоть —
Так тихо-тихо,
Как, долгую мысль тая,
Руку свою же
Кольнёт иногда швея.

Я в поэзию
Пришла по лезвию,
И открылась мне Гора священная.
В современность гонит мир — поэзию,
Но она ВСЕГДА — несовременная.

Приглядись к Олимпу: настоящее
Для него — яйца не стоит выеденного,
Ибо он — планида, состоящая
Из Воспоминанья и Предвидения.

He пиши, не пиши, не печатай
Хриплых книг, восславляющих плоть.
От козлиной струны волосатой
Упаси
Твою лиру
Господь!

Не записывай рык на пластинки
И не шли к отдалённой звезде,
В серебристую дымку
Инстинкты
И бурчанья в твоём животе.

Верь:
Затылок твой — круглый и плотный,
Группа крови и мускул ноги
Не предстанут зарёй путеводной
Пред лицо поколений других!

…Как волокна огнистого пуха,
Из столетья в столетье
Летят
Звёзды разума, сполохи духа,
И страницы в веках шелестят…
Но уж то, что твоя козлоногость,
Возгордясь, разбежалась туда ж, —
Для меня беспримерная новость!
Бедный мастер!
Закинь карандаш,
Отползи поскорее к затону,
Отрасти себе жабры и хвост,
Ибо путь от Платона к планктону
И от Фидия к мидии — прост.