Антология - Европейская поэзия XIX века

В горах ночь зимняя черна.
Снег падает на склоны.
Где тропок узких крутизна,
Где скал отвесная стена,
Встал клефт непокоренный.

Он держит молнию и гром
В карающей деснице.
Стал горный кряж ему дворцом,
Бездонный небосвод — шатром,
Надеждой — пули-птицы.

Его клинка услышав звон,
Бежит тиран кровавый.
Хлеб горца потом орошен,
Достойно жить умеет он
И умереть со славой.

Повсюду в мире правит гнет,
Жестокость и коварство.
Богатый честь не бережет,
А здесь, в горах, — добра оплот
И благородства царство.

Продать народы, как стада,
Готовы толстосумы.
Смешна им родины беда,
А здесь, где горная гряда,
Лишь ружей треск угрюмый.

Лобзать следы господских ног
И стать рабом навеки?
Нет, здесь, где темный бор высок,
Лишь крест целуют и клинок
Бестрепетные греки.

Родная, плачь, труба в поход
Зовет неумолимо.
Нас вечная разлука ждет,
Но видеть в рабстве свой народ,
Поверь, невыносимо.

Не хмурь, невеста, милый взор
В страданье безысходном.
Пойми, остаться мне — позор.
Свободным я живу средь гор
И встречу смерть свободным.

Родной земли ужасен стон.
Ружье упало глухо.
Повсюду кровь, булата звон,
Пожарища со всех сторон.
Рыдает мать-старуха.

Друзей поникших череда
Несет героя тело.
Их песня горькая горда:
Свободным клефт живет всегда
И умирает смело.

Эрот, не шляйся зря, не лезь в мой дом,
Чтоб не испортить наши отношенья.
И более того — приняв решенье
Со мной порвать, ты будешь молодцом.

Я сыт по горло первым сватовством.
Катись к чертям, быстрей, без копошенья,
Не то мои кулачные внушенья
Покончат вмиг с проклятым шутовством!

Не доводи до этого, мой милый,
Ведь я способен крылья выдрать силой —
И завопишь индюшкой тупорылой,

И все увидят бег твой хромокрылый.
И эти стрелы, весь пучок, как вилку в тесто,
Тебе засуну — знаешь сам, в какое место!

Воистину несчастен — кто на свет родится
и по духу превзойдет свою эпоху:
обрушится волна общественных традиций,
под тяжестью которых будет плохо.

А если он, бедняга, в надеждах утвердится
и потянет за собой свою эпоху,
тогда сплотится тьма общественных амбиций
и храбреца раздавит, словно кроху.

Его отвергнет с треском и заклеймит позором
неблагодарный сброд и родина-невежда.
И жертве, брошенной на растерзанье сворам,

блеснет одна печальная надежда —
что, может быть, потомков здравый разум
воздаст ему за все страданья разом.

Вот и меня наконец-то нарисовали,—
как видно, после кончины, гроба и тленья
мне непременно придется висеть в зале.
Ох, интересно, какое же впечатленье

я оставлю у тех, кто с опаской вначале
рассматривать станет портрет в отдаленье.
Этот промолвит: «У! Из дьявольской швали!
Он теперь верховодит в аду, где скопленье

таких же чертей!» Но другой возразит: «Едва ли…
Просто этот несчастный тащил в исступленье
крест, который иные не поднимали,

и горькая правда — все его преступленье!»
А мне самому (и вам желаю того же!)
сужденья мои о себе — и важней и дороже.

«Уже я стар, сыны мои. Шестой десяток в клефтах.
Полвека досыта не спал — и вот теперь, усталый,
ко сну хочу я отойти. Иссякло мое сердце.
Рекою пролитая кровь вся вытекла до капли.
Хочу ко сну я отойти. Кустарник нарубите.
Пусть будет свеж он и в цвету и пусть хранит прохладу.
Постель стелите — и меня на ветви положите.

Как знать, чья крона осенит со временем могилу!
Когда здесь вырастет платан, под сень его густую
сойдутся новые сыны оружие повесить.
Петь будут молодость мою и прежнюю отвагу.
А возмужает кипарис, наденет траур черный —
и старцы к дереву придут за спелыми плодами.
И станут раны омывать, и Димоса припомнят.

Огнем похищен мой булат, а мощь моя — летами.
Мой пробил час. Не надо слез. Сыны, приободритесь.
Смерть закаленного в боях жизнь юным завещает.
Приблизьтесь. Станьте вкруг меня. Нагнитесь к изголовью
закрыть глаза мне и принять мое благословенье.

Пусть самый младший среди вас взойдет сейчас на гребень.
Пусть он возьмет мое ружье, возьмет мушкет мой добрый.
Пусть трижды выстрелит он вверх и трижды прокричит он:
„Покинул старый Димос нас, скончался старый Димос!“
Вздохнет ущелье тяжело, скала запричитает,
вознегодуют духи гор, и родники смутятся,
и на вершине ветерок, несущий в дол прохладу,
вдруг задохнется, изойдет, опустит тихо крылья,
чтоб этот гул не подхватить, случайно не развеять,—
не то узнает древний Пинд и сам Олимп услышит,
растают вечные снега и высохнет кустарник.

Беги же, сын мой, торопись. Взойди на самый гребень.
Пусть трижды выстрелит ружье. Хочу я, засыпая,
еще услышать этот гром, в последний раз, в последний».

И юный клефт бежит, как лань. Взбегает на вершину.
На гребень гор взбегает он и трижды восклицает:
«Покинул старый Димос нас, скончался старый Димос!»
Утесы дрогнули в ответ, и бездны застонали.
Тут клефт стреляет в первый раз. И во второй стреляет.
И вот последний, третий раз. Мушкет, достойный славы,
ревет, рычит, как дикий зверь, и пасть разверз, и рвется,
и вырывается из рук, и падает — сраженный,
в стремнину падает со скал, — и нет его, и нету…
Услышал Димос этот гул, в глубоком сне услышал.
И улыбнулся, и потом — навек скрестил он руки…
Покинул старый Димос нас, скончался старый Димос!
И клефта грозного душа, достойнейшего клефта,
встречает в высях гул ружья, и, братски обнимаясь,
она летит за облака — и гаснут, нет их, нету…