Антология - Поэзия Африки

Белый убил моего отца —
Гордого моего отца.
Белый опозорил мать мою —
Мою красавицу мать.
Белый заставил брата,
Могучего моего брата,
Спину под солнцем гнуть.
Белый протянул ко мне руки,
Красные от черной крови,
И крикнул надменно:
«Бой! Умыться! Воды!»

В хижинах наших сверкало солнце,
И женщины были стройны и гибки,
Как пальмы в час вечернего бриза,
И беззаботно скользили дети
По мертвым глубинам реки,
И отважно сражались мои пиро́ги
Со стадами злых крокодилов.
А ночами луна, как добрая мать,
Смотрела с улыбкой на пляски,
На наши пляски под гул тамтамов,
В тяжелом неистовом ритме тамтамов,
Тамтамов радости, страсти, счастья возле костров свободы.

А потом пришла тишина…
И солнце погасло в нашем небе,
И в хижинах наших погасло солнце,
И захватчик с глазами стального цвета
Потянулся своим тонкогубым ртом
К красным губам наших черных женщин.
И детям моим пришлось забыть
Свою беспечную наготу
И напялить на себя солдатский мундир
Цвета железа и крови.
Цепи рабства сковали мне сердце,
И ты замолчал, мой тамтам,
Тамтам моих ночей,
Тамтам моих отцов.

Ты плачешь, ты спину гнешь,
Ты гибнешь, не зная за что,
Ты бьешься, ночами не спишь,
Чтобы тот, другой, отдыхал,
Ты разучился смеяться,
О брат мой, с глазами, полными страха и боли, —
Поднимись и скажи:
«Нет!»

Горе тебе, бедный негр!..
Хлыст свистит,
Свистит над твоей спиной,
Облитой по́том и кровью.
Горе тебе, бедный негр!
Долог, о, долог день,
Долго надо носить
Белую слоновую кость
Для белых твоих господ.
Горе тебе, бедный негр!
Голодны дети твои,
Голодны, а лачуга пуста,
Пуста: ведь жена твоя спит,
Спит в господской постели.
Горе тебе, бедный негр, —
Черный, как горе твое!

— Ты негр,
Негр,
Ты грязный негр!
Губка — сердце твое,
Губка, что жадно глотает ядовитую влагу порока,
А цвет твоей кожи обрек твою кровь
На вечное рабство.
Правосудье каленым железом тебя заклеймило,
Заклеймило твое греховное тело.
Твой путь, о проклятое чудище, — глухая тропа униженья,
Твой завтрашний день будет так же постыден и жалок,
Как нынешний день.
А ну, подставляй мне свою проклятую спину,
Что сочится по́том зловонным твоих прегрешений,
Поганые руки свои подставляй,
Неуклюжие руки раба.
Шевелись, работа не ждет!
И пусть моя жалость угаснет
При одном только виде твоем.

Когда меня осаждает память,
Память о боязливых привалах над краем бездны,
Память о ледяных океанах, поглотивших жатву,
Когда во мне оживают бесприютные дни —
В лохмотьях, в дыму дурмана,
За наглухо закрытыми ставнями,
Где одинокое слово в безумной гордыне
Тщилось обнять пустоту, —
Тогда о тебе я думаю, мама,
О ве́ках твоих прекрасных, опаленных годами,
Об улыбке твоей, царившей в моих больничных ночах,
Об улыбке, которая торжествовала над всеми невзгодами.
О моя мать — моя и всего человечества,
Мать ослепленного негра, который сегодня
Снова увидел цветы!
Я жадно, я жадно вбираю твой голос,
Прочерченный криком отмщенья,
Пронизанный кличем любви.

Бывают часы мечтаний
В спокойствии ночи, на дне тишины.
Бывают часы сомнений,
Когда раздираешь со стоном бархатный занавес фраз.
Бывают часы мучительной боли,
Когда вдоль военных дорог материнская память бредет.
Бывают часы любви —
В хижинах светлых, пронизанных песней желанья.
И бывают часы — их светом своим озаряют грядущие дни,
Точно солнце, что на восходе румянит древесную плоть, —
Так в сутолоке часов,
В бреду беспокойных часов
Наливается нового времени завязь —
Плодотворных часов равновесья.

Димбокро́[324]… Пуло-Кондо́р[325]…
Хороводы гиен вокруг кладби́щ,
Земля до отвала кровью сыта, солдатня ухмыляется,
На дорогах дьявольский скрежет бронированной злобы,
В рисовом поле лежит убитый вьетнамец,
В Конго каторжник стонет, в Штатах брата его линчуют.
Я слышу зловещую поступь молчанья —
Тень стального крыла проносится над новорожденным смехом.
Димбокро… Пуло-Кондор…
Мечтали они, что цепи задушат надежду,
Что пот загасит искры горящего взгляда.
Но брызжет солнце из наших песен,
И от саванн до джунглей
Наши руки, готовые к бою,
Протянули удрученным невольникам полные горсти надежд.
Димбокро… Пуло-Кондор…
Слышишь? Подземные соки бурлят.
Это песня убитых братьев.
Несет нас она к садам расцветающей жизни.

Уроды бесстыдные с дорогими сигарами в пасти,
Погрязшие по уши в оргиях,
Посадившие равенство в железную тесную клетку,
Вы проповедовали
Голубую печаль, закованную в цепи страха,
Вялую меланхолию в кандалах отрешенности от всего земного,
Ваши больные мозги
Неотвратимо влекли вас к бездне,
Содрогаясь от ужаса, и кошмаром вставал перед вами
Образ арены, гудящей от поступи негров-атлетов.
А сегодня дрожат ваши площади и города от запоздалых рыданий,
И цепляются ваши слащавые речи за руины домов,
И мыслители ваши дружным плаксивым хором
Извергают стоны и жалобы
И пытаются молнию превратить в мишуру.
Но теперь — кто поверит теперь гипнотическим заклинаньям,
Кто не заметит ловушек, окруживших трухлявые триумфальные арки,
Кто поддастся теперь гнусавым призывам церквей, —
Теперь, когда вольное лезвие ветра
Режет жалкие путы,
Когда корчатся маскарадные тени под пятой пробудившихся гор?
Сегодня достаточно вздрогнуть нежному стеблю маиса,
Достаточно вскрикнуть арахису над поверженным голодом негритянским,
Чтобы наши шаги устремились навстречу прямому и честному свету.
А вашим ночам, задурманенным пропагандой смиренья,
Вашим ночам, забрызганным воплями о благодати,
Вашим ночам нескончаемых клятв и молитв
Мы противопоставим
Гимн раскованных мускулов,
Гимн поднявшейся Африки, Африки в рубище,
Африки, рвущей тысячелетнюю тьму.

Мой брат с белозубой улыбкой, тающий от лицемерного комплимента,
Мой брат в золотых очках,
С глазами, заголубевшими от хозяйских речей,
Бедный мой брат в смокинге на подкладке из тонкого шелка,
С отважным писком принимающий позы в снисходительно любезных салонах, —
Нам жалко тебя.
Солнце родной страны оставило только тень
На твоем цивилизованном лбу,
И память о хижине бабки твоей
Заставляет краснеть твои щеки,
Посветлевшие за долгие годы покорности и унижений.
Но когда, пресытясь словами, такими же звучно-пустыми,
Как барабан, что сидит на твоих плечах,
Ты пойдешь по горькой и красной африканской земле,
Тогда, в такт своим беспокойным шагам, ты будешь твердить:
«О, как я одинок, как я здесь одинок!»