Антология - Поэзия Африки

Голоса вещей слушай чаще,
к ним обрати свой слух:
голос огня шипящий,
голос воды стеклянный,
рыдание чащи,
шелест поляны —
это предков нетленный дух.

Мертвые не уходят из привычных мест:
родные края озирая,
они блуждают окрест.
Их домом не стала земля сырая:
они населяют лес,
стоном ветра летят с небес,
в заводи вместе с водой молчат,
в водопаде водой играют,
бродят в толпе, стерегут очаг —
мертвые не умирают.

Голоса вещей слушай чаще,
к ним обрати свой слух:
голос огня шипящий,
голос воды стеклянный,
рыдание чащи,
шелест поляны —
это предков нетленный дух.

Предки не умирают.
Мертвые никуда не ушли,
мертвым тесно в лоне земли —
мертвые не умирают!
Мертвые не уходят из родных мест:
они в материнских сосках,
в плаче младенца, в смехе невест,
в тлеющих угольках.
Их домом не стала земля сырая:
они шелестят в траве,
пляшут в огне костров,
тучей плывут в синеве.
Мы с мертвыми делим кров —
мертвые не умирают!

Голоса вещей слушай чаще,
к ним обрати свой слух:
голос огня шипящий,
голос воды стеклянный,
рыдание чащи,
шелест поляны —
это предков нетленный дух.

Крепнет день ото дня наш союз,
крепче связь, расстоянье короче —
все ближе пальцы незримых рук,
все тесней наших душ круг,
вставшие с нами в круг — мертвые — не умрут,
предки с жизнью связаны прочно.
Тончайшая нить самых прочных уз
тянется к нам от них:
они утесы крушат,
по дорогам ветром спешат,
и стонут в травах сухих,
и на крышах соломой шуршат,
оживают в сгущенье теней,
в сплетенье корней, в стоне пней,
в заводи спят, в водопадах играют…
Их дыхание в нас все сильней,
дыхание мертвых, которые не умирают,
мертвые никуда не ушли,
мертвым тесно в лоне земли!

Голоса вещей слушай чаще,
к ним обрати свой слух:
голос огня шипящий,
голос воды стеклянный,
рыдание чащи,
шелест поляны —
это предков нетленный дух.

Что поет у причала
темнокожий гребец?
Есть ли в песне начало
и есть ли конец?..

Я однажды спросил у болтливых сорок,
как рождается песня летящих пирог,
и сказали они: подхватив на лету,
ее бросил в волну озорной ветерок,
но хотела вода сохранить красоту,
и волну, как морщину, разгладил поток.

Что поет у причала
темнокожий гребец?
Есть ли в песне начало
и есть ли конец?..

Я однажды спросил у зеленых лиан,
кто мелодию весел уносит в туман,
и сказали они: подхватив на лету,
подарил баобабу ее ураган,
но кудрявый старик наводил красоту
и стряхнул эту песню с волос в океан.

Что поет у причала
темнокожий гребец?
Есть ли в песне начало
и есть ли конец?..

Я однажды спросил у стеблей тростника,
как рождается нежный напев челнока,
и сказали они: подхватив на лету,
его птица с собой унесла в облака,
но потом уронила на землю в цвету
и суровым гребцам отдала на века.

Мой певец, мой кудесник,
темнокожий гребец!
Как рождается песня,
я узнал наконец.

В три кувшина, в три кувшина крепких,
близ которых ночью бродят души предков —
духи добрые, как легкий ветер,
духи светлые, как небо утром,
души пращуров и братьев,
души наших предков мудрых, —
погрузила мать три темных пальца, —
руку левую, — три пальца в три кувшина крепких:
указательный, большой и средний;
погрузил я руку правую в кувшины,
пальцы темные, один, другой и третий:
указательный, большой и средний.

Пальцами, багровыми от крови —
кровь быка,
и кровь козла,
и кровь собаки, —
мать меня коснулась трижды.
След большого пальца — вдоль надбровий,
указательный груди коснулся, к сердцу ближе,
средний прикоснулся к животу.

Я простер багровую от крови руку —
кровь быка,
и кровь козла,
и кровь собаки, —
и над пальцами по кругу
пронеслись четыре ветра, как четыре друга, —
ветры запада, востока, севера и юга;
а потом дрожали пальцы под луною полной,
под луной прохладной, голой,
и луна в кувшин упала.
А потом в песок, остывший в полночь,
погрузил я руку — три холодных пальца алых.
И сказала мать: «Иди, броди по свету!
Души предков за тобой пойдут по следу».

Я ушел,
и я бродил по тропам,
по звериным тропам и проторенным дорогам,
я ушел за море, за морские дали,
я ушел за море, в край заморский, дальний;
и когда встречал я злых и черствых,
злых людей с душою черной,
и когда встречал завистливых и лживых,
злых людей с душою черной,
духи предков были мне опорой.

Солнце, оранжевый перезрелый плод,
обрызганный синевой, упадет вот-вот
в котел кипящего дня.
Убегает тень от лучей — сыновей огня —
под солому крыш, где дремлет древний фетиш.
Саванна, раздетая догола,
в своем бесстыдстве чиста,
режут глаза несмешанные цвета.
Тишина и звук связаны крепче узла,
хранимые тишиной, ранимые тишиной,
бесконечные звуки творят
недоступный уму обряд…

На ложе своем расстелила ночь
покрывало, расшитое искрами звезд.
Убегает свет от теней — дочерей темноты,
кони храпят, завывает пес,
и человек под соломой крыш дрожит, как мышь.
Саванна, стыдясь наготы,
в черную тень легла.
Тишина и звук связаны крепче узла,
звуки, отточенные тишиной,
по заросшим тропам скользят,
и брезжит восход
для тех, кто придет,
и для тех, кто уйдет.

Белый убил моего отца —
Гордого моего отца.
Белый опозорил мать мою —
Мою красавицу мать.
Белый заставил брата,
Могучего моего брата,
Спину под солнцем гнуть.
Белый протянул ко мне руки,
Красные от черной крови,
И крикнул надменно:
«Бой! Умыться! Воды!»

В хижинах наших сверкало солнце,
И женщины были стройны и гибки,
Как пальмы в час вечернего бриза,
И беззаботно скользили дети
По мертвым глубинам реки,
И отважно сражались мои пиро́ги
Со стадами злых крокодилов.
А ночами луна, как добрая мать,
Смотрела с улыбкой на пляски,
На наши пляски под гул тамтамов,
В тяжелом неистовом ритме тамтамов,
Тамтамов радости, страсти, счастья возле костров свободы.

А потом пришла тишина…
И солнце погасло в нашем небе,
И в хижинах наших погасло солнце,
И захватчик с глазами стального цвета
Потянулся своим тонкогубым ртом
К красным губам наших черных женщин.
И детям моим пришлось забыть
Свою беспечную наготу
И напялить на себя солдатский мундир
Цвета железа и крови.
Цепи рабства сковали мне сердце,
И ты замолчал, мой тамтам,
Тамтам моих ночей,
Тамтам моих отцов.