Антология - Поэзия Африки

Возле тебя я обрел наконец свое имя,
Имя свое, погребенное солончаками времен.
Возле тебя обрел я глаза, не замутненные лихорадкой,
А смех твой, как пламя, прорвавшее мрак,
Африку мне возвратил, и вчерашние льды отступили.
Десять лет отступили, любимая,
Десять лет нелепых иллюзий и мешанины идей,
Десять лет дурманящих снов,
Десять лет… И дыханье огромного мира
Боль людскую вдохнуло в меня,
Эта боль помогла мне в сегодняшнем грохоте
Чистый голос завтрашней песни услышать,
Эта боль затопила меня необъятным приливом любви,
Возле тебя я обрел наконец память крови своей,
Обрел ожерелья беспечного смеха на груди ликующих дней,
Дни обрел нескончаемой радости.

Африка, моя Африка,
Африка воинов гордых в древних саваннах,
Африка, о которой поет моя бабушка
На берегу далекой реки, —
Я тебя никогда не знал,
Но полнится взгляд мой кровью твоей,
Черной прекрасной кровью, пролитой в полях,
Кровью твоего пота,
Потом твоей работы,
Работой твоею рабской,
Рабством твоих детей.
Африка, скажи мне, Африка,
Эта спина, что согнулась
Под бременем униженья,
Эта исполосованная спина,
Говорящая «да» хлысту на дорогах полудня, —
Ты ли это? Скажи!
И мне отвечает суровый голос:
«Нетерпеливый мой сын! Ты видишь юное, крепкое дерево
Там, вдалеке, —
Ослепительно одинокое среди белых увядших цветов?
Вот она, Африка, вот твоя Африка,
И она терпеливо, упрямо растет,
И плоды ее день за днем
Наливаются терпким соком свободы».

В пятнадцать лет
Вся жизнь полна обещаний…

В стране, где дома задевают небо,
Но ничто и никто не в силах задеть сердце,
В стране, где так любят руку на Библию класть,
Но Библия всегда остается книгой за семью печатями,
Пятнадцатилетняя жизнь — это корм для голодной реки,
Если это жизнь молодого проклятого негра.
Однажды в августе, вечером теплым,
Юноша черный совершил преступленье.
Посмел — о, ужас! — воспользоваться своими глазами.
Его мечтательный взгляд скользнул по губам,
По груди, по ногам белой женщины.
Он посмотрел на белую женщину, которую только белый
Право имеет обнять в ритмах черного блюза,
А черный разве — лишь за безымянными стенами.
«За каждый проступок надо платить», — говорили тебе не раз.
И вот двое белых решили свершить правосудье,
Двое взрослых людей встали на чашу весов,
А на чаше другой — твоя пятнадцатилетняя жизнь,
Полная обещаний.
Эти двое вспомнили обо всех запятнанных женщинах,
О безумце слепом, который осмелился видеть,
О господстве своем, которое подгнивать начинает, —
И взлетела твоя голова
Под истерический гогот.

В виллах с кондиционированным воздухом,
Над стаканами с лимонадом,
Спокойная совесть вкушает заслуженный отдых.

Мне нравится твой диковатый взгляд.
На губах твоих — привкус манго,
О Рама Кам.
Твое тело — как черный перец —
Разжигает во мне желанье,
О Рама Кам.
Ты проходишь —
Завидуют девушки
Бедер твоих горячему ритму,
О Рама Кам.
Ты танцуешь,
И тамтам, Рама Кам,
Тамтам, тугой, как победная сила мужская,
Прерывисто дышит под быстрыми пальцами музыканта.
А если ты любишь,
О Рама Кам, уж если ты любишь,
Ты — словно черная ночь
В отблеске синих зарниц,
Рама Кам!

Ты, шагавший с трудом, как потрепанная мечта,
Как мечта, измочаленная всеми ветрами вселенной,
Скажи мне, какими кремнистыми тропами,
Какими оврагами, полными грязи, мученья, смиренья,
Какими, скажи, каравеллами, водружавшими от острова к острову
Негритянской крови знамена, вырванные из почвы Гвинеи, —
Скажи мне, какими путями-дорогами донес ты терновое рубище
До странного кладбища, где небо открылось тебе.
Я вижу в твоих глазах отраженья привалов усталости,
Вижу отсвет рассветов, возвещавших начало нового дня
На плантациях и в рудниках.
Я вижу забытого Сундияту[327]
И непокорного Чаку[328], который унес на дно океана
Сокровище пламенных и шелковистых легенд.
Вижу эхо военных оркестров,
Звавших к убийству,
Вижу вспоротые животы среди белых снегов.
И страх, затаившийся в провалах улиц.
О старый мой негр, жнец безвестных земель,
Благоуханных земель, где каждый бы счастье нашел!
Что же сталось с зарей, осенившей твой лоб,
И с твоими камнями прозрачными, и с золотыми мечами?
Ты несчастен и гол,
Ты — потухший вулкан, мишень непрестанных насмешек,
Ты отдан на милость чужого богатства
И чужой ненасытной жадности.
Шутники тебе дали кличку «Белянка», —
Ах, это смешно, ах, это прелестно,
И в восторге тряслись эти жирные морды,
Ах, какое забавное слово и, право, не злое,
И вот ему, бедному, грош…
Но я-то, но я — я что сделал в то утро, тебя повстречав,
В то сырое печальное утро,
Утонувшее в пене тумана, где гнили короны, —
Что я сделал? Я витал в облаках
И сносил снисходительно
Ночные тоскливые звуки,
Недвижные раны,
Рубища в лагерях бескрайнего ужаса.
Был кровавым песок,
И я видел, как занимается день, день такой же, как все,
И я пел во все горло какую-то песенку.
О, погребенные травы,
О, развеянные семена!
Прости меня, негр, мой вожатый,
Прости меня, сердце мое,
О, брошенные доспехи, о, победы, пришедшие поздно!
Терпенье, терпенье, карнавал уже умер.
Я оттачиваю ураган для грядущих посевов,
Для тебя, мой негр, мы возродим
Гану и Томбукту[329]
И наполним гитары веселыми плясками,
И удары звенящих пестов, толкущих зерно,
Возвестят
От хижины к хижине
Наступленье лазури.

Воскресенье.
Я боюсь суетливой толпы моих ближних с гранитными
лицами.
Из башни стеклянной, населенной мигренями, нетерпеливыми
предками,
Я созерцаю холмы и кровли в тумане,
В покое, — и хмурые голые трубы.
У подножья домов и холмов мертвые спят, снят мечты мои,
ставшие прахом,
Спят мечты мои — кровь, что пролита даром и вдоль улиц течет
и сливается с кровью из лавок мясных.
И теперь из башни стеклянной моей, как из пригорода,
Я созерцаю мечты, развеянные вдоль улиц, павшие
у подножья холмов,
Как предводители племени моего на берегах Гамбии[331],
или Салума,
Или Сены — павшие ныне у подножья холмов.
Не мешайте мне думать о мертвых моих!
Вчера был День всех святых, торжествснный праздник Солнца,
И никто ни на едином кладбище
Не вспомнил о мертвых — о них, отрицавших Смерть.
Мертвые! Вы, посмевшие спорить со Смертью
Повсюду — от Сины[332] до Сены, и в моей упрямой крови,
наполняющей хрупкие вены, —
Защитите мечты мои, как вы некогда защищали ваших сынов,
тонконогих кочевников.
О мои мертвые! Оградите от гибели кровли Парижа в воскресном
тумане,
Кровли, охраняющие мертвых моих.
И пусть я спущусь со своей тревожно-спокойной башни на улицу
К братьям моим с голубыми глазами,
С жестким пожатьем руки.