Михаил Кузмин - Стихотворения

В степи ковылиной
Забыты истоки,
Томится малиной
Напрасно закат.

В бесплодных покосах
Забродит ребенок,
Ореховый посох
Прострет, златоокий, —
Ручьится уж тонок
Живительный клад.

Клокочет глубоко
И пенье, и плески, —
В живом перелеске
Апрельский раскат.

И чудесней Божьих молний,
Сухую грудь мнимых неродиц
Подземным молоком полнит
Любви артезианский колодец.

Шелестом желтого шелка,
Венерина аниса (медь — ей металл) волною,
искрой розоватой,
радужным колесом,
двойника поступью,
арф бурными струнами,
ласковым,
словно телефонной вуалью пониженным,
голосом,
синей в спине льдиной
(«пить! пить!» пилит)
твоими глазами,
янтарным на солнце пропеллером
и розой (не забуду!) розой!
реет,
мечется,
шепчет,
пророчит,
неуловимая,
слепая…
Сплю, ем,
хожу, целую…
ни времени,
ни дня,
ни часа
(разве ты — зубной врач?)
неизвестно.
Муза, муза!
Золотое перо
(не фазанье, видишь, не фазанье)
обронено.

Раздробленное — один лишь Бог цел!
Безумное — отъемлет ум Дух!
Непонятное — летучий Сфинкс — взор!
Целительное — зеркальных сфер звук!

Муза! Муза!

— Я — не муза, я — орешина,
Посошок я вещий, отрочий.
Я и днем, и легкой полночью
К золотой ладье привешена.

Медоносной вьюсь я мушкою,
Пеленой стелюсь я снежною.
И не кличь летунью нежную
Ни женой ты, ни подружкою.

Обернись — и я соседкою.
Любишь? сердце сладко плавится,
И плывет, ликует, славится,
Распростясь с постылой клеткою.

Поля, полольщица, поли!
Дева, полотнища полощи!
Изида, Озириса ищи!
Пламень, плевелы пепели!
Ты, мельница, стучи, стучи, —
Перемели в муку мечи!

Жница ли, подземная ль царица
В лунном Ниле собирает рожь?
У плотин пора остановиться, —
Руку затонувшую найдешь,
А плечо в другом поймаешь месте,
Уши в третьем… Спину и бедро…
Но всего трудней найти невесте
Залежей живительных ядро.

Изида, Озириса ищи!
Дева, полотнища полощи!

Куски раздробленные вместе слагает
(Адонис, Адонис загробных высот!)
Душа-ворожея божественно знает,
Что медом наполнен оплаканный сот.
И бродит, и водит серебряным бреднем…
Все яви во сне мои, сны наяву!
Но сердце, Психея, найдешь ты последним,
И в грудь мою вложишь, и я оживу.

Пламень, плевелы пепели!
Поля, полольщица, поли!

В раздробленьи умирает,
Целым тело оживает…
Как Изида, ночью бродим,
По частям его находим,
Опаляем, омываем,
Сердце новое влагаем.

Ты, мельница, стучи, стучи, —
Перемели в муку мечи!

В теле умрет — живет!
Что не живет — живет!
Радугой сфер живет!
Зеркалом солнц живет!
Богом святым живет!
Плотью иной живет
Целостной жизни плод!

По черной радуге мушиного крыла
Бессмертье щедрое душа моя открыла.
Напрасно кружится немолчная пчела, —
От праздничных молитв меня не отучила.

Медлительно плыву от плавней влажных снов.
Родные пастбища впервые вижу снова,
И прежний ветерок пленителен и нов.
Сквозь сумрачный узор сине яснит основа.

В слезах расплавился злаченый небосклон,
Выздоровления не вычерпано лоно.
Средь небывалых рощ сияет Геликон
И нежной розой зорь аврорится икона!

Вот барышня под белою березой,
Не барышня, а панна золотая, —
Бирюзовато тянет шелковинку.
Но задремала, крестики считая,
С колен скользнула на траву ширинка,
Заголубела недошитой розой.

Заносчиво, как молодой гусарик,
Что кунтушом в мазурке размахался,
Нагой Амур широкими крылами
В ленивом меде неба распластался,
Остановись, душа моя, над нами, —
И по ресницам спящую ударил.

Как встрепенулась, как захлопотала!
Шелка, шитье, ширинку — все хватает,
А в золотом зрачке зарделась слава,
И пятки розоватые мелькают.
И вдруг на полотне — пожар и травы,
Корабль и конница, залив и залы,

Я думал: «Вышьешь о своем коханном!»
Она в ответ: «Во всем — его дыханье!
От ласки милого я пробудилась
И принялась за Божье вышиванье,
Но и во сне о нем же сердце билось —
О мальчике минутном и желанном».

Врезанные в песок заливы —
кривы
и плоски;
с неба ускакала закатная конница,
ивы,
березки —
тощи.
Бежит, бежит, бежит
девочка вдоль рощи:
то наклонится,
то выгнется,
словно мяч бросая;
треплется голубая
ленточка, дрожит,
а сама босая.
Глаза — птичьи,
на висках кисточкой румянец…
Померанец
желтеет в осеннем величьи…
Скоро ночь-схимница
махнет манатьей на море,
совсем не античной.
Дело не в мраморе,
не в трубе зычной,
во вдовьей пазухе,
материнской утробе,
теплой могиле.
Просили
обе:
внучка и бабушка
(она — добрая,
старая, все знает)
зорьке ясной подождать,
до лесочка добежать,
но курочка-рябушка
улетела,
в лугах потемнело…
«Домой!» —
кричат за рекой.
Девочка все бежит, бежит,
глупая.
Пробежала полсотни лет,
а конца нет.
Сердце еле бьется.
Наверху в темноте поется
сладко-пленительно,
утешительно:
— Тирли-тирлинда! я — Психея.
Тирли-то-то, тирли-то-то.
Я пестрых крыльев не имею,
но не поймал меня никто!
Тирли-то-то!

Полно бегать, мышонок мой!
Из-за реки уж кричат: «Домой!»

Любовь, о подружка тела,
Ты жаворонком взлетела,
И благостна, и смела,
Что Божеская стрела.

Теперь только песня льется,
Все вьется вокруг колодца.
Кто раз увидал Отца,
Тот радостен до конца.

Сонливые тени глуше…
Восторгом острятся уши,
И к телу летит душа,
Жасмином небес дыша.

У платана тень прохладна,
Тесны терема князей, —
Ариадна, Ариадна,
Уплывает твой Тезей!

Лепесток летит миндальный,
Цепко крепнет деревцо.
Опускай покров венчальный
На зардевшее лицо!

Не жалей весны желанной,
Не гонись за пухом верб:
Все ясней в заре туманной
Золотеет вещий серп.

Чередою плод за цветом,
Синий пурпур кружит вниз, —
И, увенчан вечным светом,
Ждет невесты Дионис.

Стеклянно сердце и стеклянна грудь,
Звенят от каждого прикосновенья,
Но, строгий сторож, осторожен будь;
Подземная да не проступит муть
За это блещущее огражденье.

Сплетенье жил, теченье тайных вен,
Движение частиц, любовь и сила,
Прилив, отлив, таинственный обмен, —
Весь жалостный состав — благословен:
В нем наша суть искала и любила.

О звездах, облаке, траве, о вас
Гадаю из поющего колодца,
Но в сладостно-непоправимый час
К стеклу прихлынет сердце — и алмаз
Пронзительным сияньем разольется.