Николай Богомолов - Михаил Кузмин
Обзор книги Николай Богомолов - Михаил Кузмин
Николай Алексеевич Богомолов
МИХАИЛ КУЗМИН: Статьи и материалы
От автора
Посвящаю эту книгу моей жене
Когда в 1973 году я поступал в аспирантуру филологического факультета МГУ, тогдашний заведующий кафедрой А. И. Метченко, прославленный исследователь соцреализма, наверняка внутренне содрогнулся, услышав, что я хотел бы написать диссертацию о творчестве Вл. Ходасевича или М. Кузмина. Внешне он этого почти не показал, но отверг мои безумные притязания весьма решительно.
Читатель семидесятых и даже первой половины восьмидесятых годов, не имевший возможности следить за специальной литературой, знал о Кузмине лишь несколько фактов (и то далеко не всегда верно трактованных), залетавших в учебники по истории литературы начала века, да еще мог прочитать несколько его стихотворений в разного рода хрестоматиях по истории литературы. «Прекрасная ясность», «шабли во льду», «маски» — вот едва ли не все, что было тогда известно.
С тех пор прошло немало времени. В России вышло несколько книг стихов и прозы Кузмина, сборник статей и материалов о нем, появились отдельные публикации в журналах и разных ученых записках, готовится к печати собрание сочинений и издание многолетнего дневника, который Кузмин вел с 1905 по 1931 год… В печати находится написанная мною и Дж. Малмстадом подробная биография Кузмина (Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. М.: изд. «А/Я»), И все-таки еще очень многое в его жизни и творчестве остается загадочным, нуждается в комментировании и расшифровке. Именно поэтому я решаюсь сделать достоянием читателей сборник своих статей и материалов, посвященных творчеству Михаила Алексеевича Кузмина от первых лет его литературного пути до самых последних дошедших до нас стихов. Автор с благодарностью вспоминает всех тех, кто определил нынешний уровень разысканий о Кузмине: пионера кузминских штудий Г. Г. Шмакова, составителей трехтомного собрания стихов Кузмина Дж. Малмстада и Вл. Маркова, а также А. В. Лаврова, Р. Д. Тименчика, К. Н. Суворову, Ж. Шерона, С. Чимишкян, Дж. Барнстеда, М. Грина, А. Г. Тимофеева, В. Н. Топорова, Т. В. Цивьян, К. Харера, П. В. Дмитриева, И. Паперно, Б. Гаспарова, М. Л. Гаспарова, Г. А. Морева и других, чьи статьи и публикации читались и перечитывались на протяжении многих лет.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МАЛЕНЬКАЯ МОНОГРАФИЯ
«Любовь — всегдашняя моя вера…»[*]
Михаил Кузмин немало написал в своей жизни: одиннадцать сборников стихотворений, девять небольших, но и не маленьких томов прозы, пять книг пьес и вокально-инструментальных циклов (не считая несобранных и оставшихся неопубликованными), статьи о литературе, театре, живописи, которых набирается на пару солидных книг, переводы в прозе и стихах[2]. Это дополняется большим архивом, где хранятся восемнадцать томов дневника за четверть века, обширные эпистолярные комплексы, ноты, выписки из разных книг[3].
Теснейшим образом Кузмин был связан со всей культурой начала века и двадцатых годов. Без обращения к его имени не обходятся исследователи творчества Блока, Брюсова, Вячеслава Иванова, Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, Хлебникова, Цветаевой, Пастернака, Маяковского, Вагинова, обэриутов[4], оно непременно будет присутствовать в биографиях Сомова, Судейкина, Сапунова, Мейерхольда, в описаниях самых различных театральных предприятий. Включая имя Кузмина в перечислительные ряды, мы непременно увидим рефлексы соседствующих явлений и на его собственном творчестве, на его собственной жизни. Одним словом, материала для изучения и осмысления, как кажется, более чем достаточно. И все же любой ученый, берущийся писать о Кузмине, обязан, хотя бы и не произнося этого вслух, признаться, что очень и очень многого еще не знает.
Своеобразным символом загадок жизненных стал надгробный камень на могиле Кузмина с неверной датой рождения, а символом загадок творчества — судьба произведений, писавшихся в тридцатые годы, от которых до нас не дошло буквально ничего.
И при этом следует помнить, что личность и творчество Кузмина связаны между собою на редкость тесно даже для той эпохи, в которую он жил и которая настаивала на единстве жизни и поэзии. Детские и юношеские увлечения, известные только самому поэту перипетии жизни, вкусы и пристрастия, прихотливые изгибы настроения создают особую атмосферу всего творчества. Читатель и исследователь должны принять это как аксиому.
Конечно, далеко не всё мы ныне в состоянии разгадать и рассказать, однако создать некоторое представление о Кузмине как человеке и творце — вполне возможно[5]. И наш рассказ должен непременно включать хотя бы краткое повествование о жизни, а не только о поэзии, тем более что вокруг Кузмина нередко складывались легенды, фиксируемые современниками, и эти легенды охотно, с полным доверием пересказывают некоторые авторы книг, выходящих в наши дни[6].
1Мемуаристы оставили нам немало описаний внешности Кузмина, дающих не только выразительный портрет, но одновременно и раскрывающих психологический мир поэта.
Вот один из наиболее ранних не по времени создания, но по хронологии жизни Кузмина:
«Из окна бабушкиной дачи я увидел уходивших дядиных <К. А. Сомова> гостей. Необычность одного из них меня поразила: цыганского типа, он был одет в ярко-красную шелковую косоворотку, на нем были черные бархатные штаны навыпуск и русские лакированные высокие сапоги. На руку был накинут черный суконный казакин, а на голове суконный картуз. Шел он легкой эластичной походкой. Я смотрел на него и все надеялся, что он затанцует. Моих надежд он не оправдал и ушел, не протанцевав»[7].
Примерно из того же времени — описание А. М. Ремизова:
«Не поддевка А. С. Рославлева, а итальянский камзол. Вишневый бархатный, серебряные пуговицы, как на архиерейском облачении, и шелковая кислых вишен рубаха: мысленно подведенные вифлеемские глаза, черная борода с итальянских портретов и благоухание — роза.
Заметив меня, он по-лошадиному скосил свой глаз:
— Кузмин.
И когда заговорил он, мне вдруг повеяло знакомым — Рогожской, уксусные раскольничьи тетки, суховатый язык, непромоченное горло. И так это врозь с краской, глазами и розовым благоуханием. А какое смирение и ласка в подскакивающих словах»[8].
И еще один ремизовский вариант:
«Кузмин тогда ходил с бородой — чернющая! — в вишневой бархатной поддевке, а дома у сестры своей Варвары Алексеевны Ауслендер появлялся в парчевой золотой рубахе навыпуск, глаза и без того — у Сомова хорошо это нарисовано! — скосится — ну, конь! а тут еще карандашом слегка, и так смотрит, не то сам фараон Ту-танк-хамен, не то с костра из скитов заволжских, и очень душился розой — от него, как от иконы в праздник»[9].
Не напоминая читателю известного портрета работы Марины Цветаевой, относящегося к 1916 году, а написанного в 1936-м[10], процитируем описание Кузмина тридцатых годов, сделанное известным искусствоведом В. Н. Петровым:
«Его матово-смуглое лицо казалось пожелтевшим и высохшим. Седые волосы, зачесанные на лоб, не закрывали лысины. Огромные глаза под седыми бровями тонули в глубокой сетке морщин. <…> А если довериться сохранившимся любительским фотографиям, то может создаться впечатление, что Кузмин — это маленький худенький старичок с большими глазами и крупным горбатым носом. Но это впечатление ложно. Фотографии ошибаются — даже не потому, что объектив видит не так, как глаз человека, а потому, что аппарат не поддается очарованию. А здесь все решалось именно силой очарования»[11].
Обратим внимание на общую у всех мемуаристов ноту, не всегда заметную с первого взгляда, но постоянно присутствующую (так же, как и у других, чьи воспоминания здесь не процитированы): в облике Кузмина сочетается несочетаемое; явственно чувствуемое очарование возникает почти без видимых причин, как бы вступая в противоречие со всей внешностью. И сходное впечатление нередко складывается, когда том за томом перечитываешь его литературное наследие, постоянно натыкаясь на раздражающие, а то и вовсе пустые места, обыденные, ничего не говорящие сердцу стихотворения, а то и попросту на очевидную халтуру… Но вдруг проскальзывает нечто, с трудом определимое словами, — и все окружающее освещается резким и отчетливым светом большого искусства.
Прихотливая изменчивость творчества совершенно очевидно была у Кузмина производным от его собственной биографии, наполненной не столько событиями внешними — путешествиями, резкими переменами положения, решительными происшествиями, — сколько внутренними изменениями душевного строя.
