Михаил Кузмин - Стихотворения

Лунный свет на Колизее
Видеть (стоит una lira)
Хорошо для forestier![93]
И скитающихся мисс.
Озверелые затеи
Театральнейшего мира
Помогли гонимой вере
Рай свести на землю вниз.

Мы живем не как туристы,
Как лентяи и поэты,
Не скупясь и не считая,
Ночь за ночью, день за днем.
Под окном левкой душистый,
Камни за день разогреты,
Умирает, истекая,
Позабытый водоем.

Вожделенья полнолуний,
Дездемонина светлица…
И протяжно, и влюбленно
Дух лимонный вдоль лагун…

Заигралась зеркалами
Полусонная царевна,
Лунных зайчиков пускает
На зардевшее стекло.

Словно Да́ндоло, я славен
Под навесом погребальным.
О, лазоревые плечи!
О, лаванда в волосах!

Не смеемся, только дышим,
Обнимаем да целуем…
Каждый лодочник у лодки
В эту ночь — Эндимион.

Пурпурные трауры ирисов приторно ранят,
И медленно веянье млеет столетнего тлена,
Тоскуют к летейскому озеру белые лани,
Покинута, плачет на отмели дальней сирена.

О via Appia! О, via Appia!
Блаженный мученик, святой Калликст!
Какой прозрачною и легкой памятью,
Как мед растопленный, душа хранит.
О via Appia! О, via Appia!
Тебе привет!

Младенчески тени заслушались пенья Орфея.
Иона под ивой все помнит китовые недра.
Но на плечи Пастырь овцу возлагает, жалея,
И благостен круглый закат за верхушкою кедра.

О via Appia! О, via Appia!
О, душ пристанище! могильный путь!
Твоим оплаканным, прелестным пастбищем
Ты нам расплавила скупую грудь,
О via Appia! О, via Appia! —
Любя, вздохнуть.

Палючий заразу ветер несет,
Стекает лава с раскаленных высот,
Смертельные открылись ключи,
Витая труба
Хрипит
Древний рассказ.
Глаз
Мечи
Сквозь страстных туч
Лиловым
(Каким известным и каким новым!)
Блеском слепят
(Критской Киприды яд
Могуч!).
Сердце!
Шелковых горлиц борьба
Глухо спит.

Уймись, Сердце!
Вспомни высокий дом!
Пафии голубь,
Не мути Иордана
Сизым крылом!

Златопоясная Критянка
В синеве тоскующей кедра,
Алчная ветра нагорного,
Предсмертно томится
Злополучная Федра
(Не подземная ли царица?),
Как ядом полная склянка.
Опустились лиловые веки,
Рукам грузны запястья.
Сжигают рыжие косы,
Покрывал пена
Тяжка́ страсти!
(Измена! Измена!)
Не сойдут медвяные росы
На перси вовеки!

Сожженной сестра Семелы,
Род и кровь Пасифаи,
Чудищ зачатье,
Конника зря Ипполита,
Дианины грозы зная,
Неистовым духом повито,
В пустом объятьи
Безумствует тело.

Кто прокричал: «Безумье»?!
Сахары дыханье,
Пахнув, велело
Запыхавшейся Эхо
Прохрипеть на «любовь» — «смерть».
Глухие волны глухому небу
Урчали; «Безумье!»

Душа моя, душа моя!

Утром рано ты вставала,
Умывалась и молилась,
И за дело принималась,
Не томясь и не грустя.
Рай в земле ты узнавала.
Как небес высоких милость,
Веселила тебя малость,
Словно малое дитя.

И младенчески ты знала,
Что всему свое довлеет
И сплетается согласно
Дней летучих хоровод,
Что весной снега играют,
Летом ягода алеет,
Что в плоде осенне-красном
Спеет Богу зрелый год.

Крылатая свирель поет!

Небесный узор,
Земная ткань.
Забудь укор,
Человеком встань!

Крылатая свирель поет!

Кто прокричал: «Безумье»?!

Подними лиловые веки, Федра!
Взгляни на круглое солнце, Федра!
Печени моей не томи, Федра!

Безумная царица, знаешь,
Что отражаешь
Искривленным зеркалом?
Что исковеркало
Златокосмого бога образ?

Солнце — любовь!!

Любовью зиждется мир.
Любящий, любовь и любимый —
Святая Троица!
Она созидает,
Греет и освещает,
Святит и благословляет,
Но собери самовольно
Лучи в магический фокус
Страсти зеркала, —
И палящую кару,
Гибель Икара,
Пожар Гоморры
Получишь в отплату!
Горе! Горе!

Зачем же тусклый и тягостный облак
Застилает и мои глаза?
Гроза
Гудит в беспросветных недрах:
Федра! Федра! Федра!

Узкобедрый отрок,
Бодрый хранитель,
Может быть, Вилли Хьюз,
Гонец крылатый,
Флорентийский гость,
Где ты летаешь,
Забыв наш союз,
Что не отгонишь
Веянья чумного
Древних родин?
Ты — бесплодный,
Ты — плодоносный,
Сеятель мира,
Отец созданий,
По которым томятся сонеты Шекспира.

Покой твой убран,
Вымыт и выметен,
Свеча горит,
Стол накрыт.
— Любящий, любовь и любимый —
Святая Троица,
Посети нас,
И ветер безумной Федры
Да обратится
В Пятидесятницы вихрь вещий!

Любовь чужая зацвела
Под новогоднею звездою, —
И все ж она почти мила,
Так тесно жизнь ее сплела
С моей чудесною судьбою.

Достатка нет — и ты скупец,
Избыток — щедр и простодушен.
С юницей любится юнец,
Но невещественный дворец
Любовью этой не разрушен.

Пришелица, войди в наш дом!
Не бойся, снежная Психея!
Обитель и тебе найдем,
И станет полный водоем
Еще полней, еще нежнее.

Как птица, закликать и биться
Твой дух строптивый не устал.
Все золотая воля снится
В неверном отблеске зеркал.

Свои глаза дала толпе ты
И сердце — топоту копыт,
Но заклинанья уж пропеты
И вещий знак твой не отмыт.

Бестрепетно открыты жилы,
Густая кровь течет, красна.
Сама себя заворожила
Твоя «Вселенская весна».

Если будешь, странник, в Берлине,
у дорогих моему сердцу немцев,
где были Гофман, Моцарт и Ходовецкий
(и Гете, Гете, конечно), —
кланяйся домам и прохожим,
и старым, чопорным липкам,
и окрестным плоским равнинам.
Там, наверно, все по-другому, —
не узнал бы, если б поехал,
но я знаю, что в Шарлоттенбурге,
на какой-то, какой-то штрассе,
живет белокурая Тамара
с мамой, сестрой и братом.
Позвони не очень громко,
чтоб она к тебе навстречу вышла
и состроила милую гримаску.
Расскажи ей, что мы живы, здоровы,
часто ее вспоминаем,
не умерли, а даже закалились,
скоро совсем попадем в святые,
что не пили, не ели, не обувались,
духовными словесами питались,
что бедны мы (но это не новость:
какое же у воробьев именье?),
занялись замечательной торговлей:
все продаем и ничего не покупаем,
смотрим на весеннее небо
и думаем о друзьях далеких.
Устало ли наше сердце,
ослабели ли наши руки,
пусть судят по новым книгам,
которые когда-нибудь выйдут.
Говори не очень пространно,
чтобы, слушая, она не заскучала.
Но если ты поедешь дальше
и встретишь другую Тамару —
вздрогни, вздрогни, странник,
и закрой лицо свое руками,
чтобы тебе не умереть на месте,
слыша голос незабываемо крылатый,
следя за движеньями вещей Жар-Птицы,
смотря на темное, летучее солнце.