Мария Покровская - Творчество Лесной Мавки

 Когда позволил чувствам быть стихами,
 Стало трудно и светло.
 Бумагу прожигало строчек пламя,
 А иначе — душу бы сожгло.
 Как в зареве небесного пожара,
 Как на жестоком времени ветру,
 Кричала птицей раненой гитара,
 Натягивая звонко нервы струн.
  …А эпоха молчаньем ответила —
 Потому что понять не смогла.

 Гордой России пасынок вольный,
 Путь твой — долгий и вещий.
 Любить две страны — так же трудно и больно,
 Как всею душой любить двух женщин.
 Клялся, что небо — души обитель,
 Струн и ран.
 Выткала странствий долгие нити
 Печаль двух стран.

 Зачем на усталую душу
 Ты принял вселенскую боль,
 Эпохи молчанье нарушив
 Своей бунтовщицкой судьбой?
 За всех непрощенных страдаешь,
 За всех, кто погиб и воскрес,
 Приемля священную тяжесть
 Безумных и гневных небес.

 Как лезвие, разъяла — тишины
 Предвечную тяжелую завесу,
 Рожденная мятежной и небесной,
 Вонзясь в избранниковы сны.
 Мерцаньем звезд в испуганной горсти,
 Божественных, встревоженных и жгучих,
 Она ласкает и истомно мучит,
 И хочет мир беспомощный спасти.
 И кажется еще с незнамых пор —
 Бессмертием единым заклейменной,
 Затейливой старинною колонной,
 Держащейся без видимых опор.

 Над бездною загадочной и зыбкой
 Вела печаль, похожая на скрипку,
 В сияньи умирающего солнца.
 Казалось — тень какая-то шальная,
 Что всё о нас немыслимое знает,
 За нами ясною тропой крадется.
 Рыдала нежность в колокольных звуках,
 И пела черноглазая разлука,
   И осени шли первые аккорды…
 Я знала Память и другой — гитарной,
 Приученной, полукустарной,
 Но столь же горькою и гордой.
 И нервных пальцев дрожь на струнах острых,
 И голос был надломленным, как осень
   В своей поре последней…

 Ожидание мое в доме теплится лучиною.
 Только снова тишина, снова зябких пальцев дрожь.
 А на мостовой метель русской тройкой опрокинулась,
 темнота накрыла день, и дороги не найдешь.
 К перекрестку черных лет,
 белым забытьем укрытому,
 выйду в волчью темноту, выйду странника встречать.
 Неприкаянный, родной… Ты мой сын, неуберега мой.
 Дай мне путь твой осветить, как тревожная свеча.
 Куролесит нам судьба, ворожейка неумелая,
 над обрывом раскидав годы дикие в бреду.
 Над твоею темнотой изгорю свечою белою,
 рвется сердце — я мольбой гибель отведу.

А мне сегодня рысь ладонь лизнула!
 В ночном лесу, что снегом заколдован.
 Свидетель нашей дружбы зоркий месяц
 и звезды ясноокие над чащей.
 Но сердце сжалось безысходной болью:
 в чащобе, куда след уводит рысий,
 я так боюсь услышать злобный выстрел,
 я так боюсь увидеть снег в крови.
 Хотите, люди — встану на колени,
 хотите, люди — повалюсь вам в ноги,
 хотите, люди — буду зверем плакать:
 не троньте рысь — она моя сестра.
 Не троньте лань с детенышем под сердцем.
 Не троньте белку, рыжую резвушку.
 Не троньте непокорной волчьей стаи.
 Не бейте, люди, ни зверей, ни птиц.
 Сломайте, люди, злые ваши ружья!
 Смягчите, люди, злые ваши души!
 Учитесь жить с землей Господней в мире,
 не убивать ее, а сохранять.

 Куполами да пепелищами —
 Разлеглась несытой змеищею.
 Ты меня, смеясь, вызываешь на бой,
 Да не силой мериться, а судьбой.
 Ну-ка, кто кому переломит хребет —
 Ты ли мне, Москва, али я тебе.
 Ты убьешь и забудешь.
 А позовешь, так солжешь.
 А пришла б я с миром — мне в спину нож.

 Ты видала немало юродивых,
 тварь-Москва.
 Загоняла им в сердце жгучей дробью
 злые слова.
 А потом, фальшивая, каялась
 в золоченых церквах.
 Я иду последней дорогою,
 пересмеяна и неправа.
 Я последняя из твоих юродивых,
 тварь-Москва.

 Здесь топь. Здесь хохочет трясина.
 А в льдистом тумане вдали
 искрятся тоской журавлиной,
 дрожат золотые огни.
 Души повинуясь закону,
 безумно, не ведая троп,
 бросаюсь за искрой в погоню,
 в житейскую жгучую топь.
 От этих огней не согреться.
 Но нам-то, пожалуй, видней —
 мы с искрою Вечности в сердце
 бросаемся в грязь площадей.
 Я бездарь у жизни учиться,
 один мне обычай знаком —
 по теплому следу Жар-птицы
 бежать дурноватым щенком.
 Где небо сливается с тиной,
 где нет уже Божьей земли —
 искрятся тоской журавлиной
 блуждающие огни.

 В небе Гончий пес
 Хриплым лаем захлебнулся.
 Над домом моим,
 над Русью —
 волчьи тропы звезд.
 Егеря трубят.
 Беспощадна, до восхода
 В небесах идет охота.
 Август. Звездопад.

 Белый город над черной рекой,
 где невиданный свет и покой.
 Здесь нет страха, обиды и лжи.
 Бела яблоня сад сторожит.
 Этот город небесный хорош,
 да к нему через муки идешь.

 Царапнется в руку шиповник,
 Как будто бы просит: живи.
 Напомнит — ты к жизни прикован
 Молитвенной силой любви.
 И битые стужею ветви
 Несмело протянет к тебе
 Шиповник — попутчик верный
 В людской непростой судьбе.
 Пускай наша участь жестока —
 Судьба всегда западня.
 Шиповник у сумрачных окон
 Тебе напомнит меня.
 Когда от памяти больно —
 Как ангел погибшей любви,
 Царапнется в сердце шиповник,
 Как будто бы просит: живи.

 Светлый феникс над чужой землей.
 Плачет феникс над своей судьбой.
 Горьки слезы в жемчуг обернет.
 С горлом перерезанным поет.
 Люди ходят слушать песню ту,
 Ищут свою веру и мечту.
 И сбирают ясны жемчуга
 На смертельных выжженных лугах.
 Кто о том прослышали молву —
 Подойдут, натянут тетиву,
 Целят стрелы фениксу в глаза,
 Чтоб крупнее падала слеза.
 И сбирают ясны жемчуга
 На смертельных выжженных лугах.

 Злое чудо в середине зимы —
 как свеча среди бушующей тьмы —
 сумасшедшая трава на снегу,
 перед небом непреклонным в долгу,
 что хоть день один дано ей прожить,
 все привычные разъяв рубежи.
 К ночи инеем укрылась седым,
 отгорела и истлела, как дым.

 Дни скользят — песок янтарный,
 прочь — сквозь сцепленные кисти.
 Так, тщетою календарной —
 разбазариванье жизни.
 Не удержишь, не упросишь!
 Колос не успеет вызреть,
 как уже седая осень.

 Погасли белые звезды —
 Осыпались мертвым снегом
 Над той последней дорогой,
 Чернеющей и кривою,
 Где пьяный фонарь тускнеет,
 Забытый почти под утро,
 И важные птицы косятся
 Пронзительными глазами.