Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

И сегодня ни разу в окошко
Я не глянул через занавеску.
Завернувшись в клубочек, как кошка,
Я блестящую плел арабеску,
Ослепительно жуткий гротеск,
Чтоб загрезить, запеться, забыться:
Так на солнца обманчивый блеск
Чернокрылая взносится птица.
Лишь когда потонул карандаш
В темноте, и рука, и бумага,
Я оставил словесный чардаш
И волшебную палочку мага.
Был небесной кирасы свинец
Дальнобойным разорван снарядом,
И алмазный искрился венец
И серпочек серебряный рядом.
Серебристый серпочек луны,
Новорожденный и однодневный.
В Возрожденья последние дни
У Небесной своей Королевны
Под ногами подобный серпок
Извивал многострастный Мурильо,
Богоматери лучший сынок,
Серафима приявший уж крылья.
И на наш окровавленный лик
Опустилась из терний корона,
На предсмертный отчаянья крик
Появись, появись же, Мадонна!
На коленях стоим мы в снегу,
И сердца наши – красные лилии,
Появись на другом берегу
На серпочке, как брату Мурильо! 

Кто видел красоту вселенной,
Тому откроется Создатель
Мелодиею сокровенной.
На холст не налагает шпатель,
Кто видел красоту вселенной.

Простит жестокие изъяны
Руководящих он законов,
Простит и собственные раны,
На мира радужных иконах
Простит жестокие изъяны.

Недостижимость идеала
Простит за радужность деталей,
За розовое покрывало
Простит передзакатных далей
Недостижимость идеала.

За Эроса простит лампаду,
Неугасимую в орканы,
За Ренессанс и за Элладу,
Свой труп бескрыло бездыханный
За Эроса простит лампаду.

Кто видел красоту вселенной,
Освободясь от хризалиды,
Зальется песней вдохновенной
Пред Синемантийным в абсиде,
Кто видел красоту вселенной. 

Страшный Суд. Долина Иосафата.
Бог­Отец и Сын и Голубь­Дух,
Исполинская Моргана Фата...
С Тайны снят лазоревый воздух.
Девятьсот и девяносто девять
Серафимов, тысячный же я:
Огненный и среброкрылый лебедь,
Глас рокочущего бытия.
Океан, врывающийся в шлюзы,
Океан воскресших мириад.
Небо сверху, с головой Медузы
Где­то в бездне Алигьери ад.
Суд идет. Идет голосованье
Серафимов пред лицом Судьи
Триединого, и с ликованьем
Взносятся оправданных ладьи.
Девятьсот и девяносто девять
Часто отвергают голосов,
Тысячный же всех приемлет лебедь, –
И скрежещет легион бесов.
Зодчий мира смотрит с укоризной,
Но с Христом в гармонии сераф.
Справедливою закончен тризной
Мира неудавшийся устав.
Нет виновных в царстве Азраила,
Пасынок творенья человек,
Серафиму павшему могила
Широко орбиты вскрыла век.
Вдруг кровавые открылись раны:
Красным, смрадным, проклятым пятном
Встали перед судьями тираны,
Родину повергшие вверх дном.
Девятьсот и девяносто девять
Рук, как весла, опустились вниз,
Молньей тысячный зажегся лебедь
Из­под рая белоснежных риз.
Солнце трижды обегало землю,
В ожиданьи замерли Отец,
Сын и Дух Святой... «Я всех приемлю!» –
Серафим промолвил наконец. 

Будут там кипарисы и будут оливы,
Будет сумрачно там, будет там серебристо,
Будут волн мелодичные там переливы,
Облаков белоперистых будут мониста.

Изумрудная будет куда­то долина
Уходить пред навек зачарованным взором,
Будут там на фонтане сидеть два павлина
С синеоким на веере пышным узором.

Будет голос павлинов жемчуг соловьиный,
Будет горленок сердце влюбленных у них,
Будет дух в них господствовать в форме единой,
Будет жизнь их изваянный в мраморе стих!

Был вечер июньский. Лиловой громадой
Направо, насупившись, спал Агармыш.
Трещали сверчки, заливались цикады,
И дымные вились колонны из крыш.
Мы под руку шли по кремнистой дорожке
На синие маковки белых церквей,
И, как адоранты, склонялися в ножки
Тебе иммортели и горный шалфей.
Вдали зажигались румянцем заката
Воскрылья лазурного неба хитона,
И море синело с горой Митридата,
И волны лились колокольного звона.
В душе у нас золото было лучистое,
В очах многогранный, искристый алмаз,
И нам улыбалась, наверно, Пречистая,
Когда мы устами сливались не раз.
Безлюдно и тихо. С душистого пастбища
Глядели громадные очи коров
И длиннобородый козел, через кладбища
Скакнувший полынью затянутый ров.
Вот нива убогая сереньких крестиков,
Могилки потоптаны стадом овец,
Ни цветиков скромных, ни сломанных пестиков,
А сколько разбитых судьбою сердец!
Печальное русское кладбище это
В безвестность ушедших безвестных людей,
Завиднее участь в лазурных тенетах
Захлестанных бурей сребристых сельдей.
Но рядом, за стенкой, зеленых тюрбанов
Меж буйной травою виднелись ряды,
С цветистою мудростью сунны, корана,
Надгробные камни – востока следы.
На стену, где вделаны были фрагменты
Сералей погибших, разрушенных бань,
Взобрались мы по арабесочной ленте,
Спуститься тебе помогла моя длань.
Вот купол разрушенного марабута
Ходившего в Мекку святого хаджи,
Вот синие камни стоят, как рекруты,
В чалмах, и ирисов зеленых ножи.
И миром повеяло Шехерезады,
Гафиза, казалось, запел соловей,
Гарун­аль­Рашид для вечерней прохлады
Поднялся из гроба и Пятый Гирей.
Не меньше, не больше свершалось насилья,
Когда управлял правоверными хан,
Но больше фантазии было и стиля,
И мир не совсем еще был бездыхан.
Мы сели на паперть забытой мечети
Меж маков кровавых и вьющихся роз,
И душ упоенных Минеи мы Четьи
Друг другу читали до радостных слез.
С протянутого в синеву минарета
Нам жалобно вторил подчас муэдзин,
И в колокол где­то ему для ответа
Звонил с колокольни своей армянин.
Темнело, когда мы опять на дороги
Белевший во мраке спустились экран...
Но вдруг подогнулись от ужаса ноги:
Свирепый пред нами стоял великан.
Увенчан шелом его мерзким драконом,
В корявых руках он держал по мечу,
И весь он по адским был создан законам,
И в черную весь наряжен епанчу.
Смеясь, я сказал: Не боюсь я бабая,
Теперь закалился в страданьях пигмей.
То дуб вековой, по преданью, Мамая,
То Флоры зеленой нетленный камей.
Повалятся наши кресты и халупы,
Сгниют в подземельях обманчивых книг
Навек позабытые варваром трупы,
А он, что из чрева того же возник,
Быть может, стоять еще будет на страже
Забытых, разбитых арабских камней,
И, может быть, песни Гафиза расскажет
Влюбленный с шелома его соловей.
Мы Эроса радостного пилигримы,
Погибшей паломники мы красоты,
В бесстильное время на землю пришли мы,
Но Вечности мы собираем цветы! 

Умирают слепые у нас трубадуры
          На несчастной, кровавой Украйне,
Не услышать из рокота скорбной бандуры
          Нам священные прадедов тайны.

Не расспрашивай, детка, зачем на Украйне
          Православной теперь преисподня
И бесчинствуют всюду безбожные Каины, –
          Это воля, должно быть, Господня.

Расскажу тебе лучше, как померли двое,
          Двое нищих в степи кобзарей.
Величавее участь навряд ли и в Трое
          Была роком сраженных царей.

Это в лютую зиму двадцатого рока
          Приключилось в голодной степи.
Два седые и дряхлые ползли пророка,
          Беспризорны и оба слепы.

Бесполозен, уныло­волнист и безбрежен
          Был покров на земной плащанице.
Разгромленный за холмами спрятался Нежин,
          И зловещие черные птицы,

Воронье всё да галочье, каркали жутко
          На свистящих ивовых метелках,
Да метелицы их покрывали для шутки
          Покрывалом в ледяных иголках.

Далеко до Ильи, до святого Миколы,
          Как до гроба Господнего пальмы,
Запорошены тропы, сады, частоколы,
          Замирают заветные псальмы.

И лампаду рассеянной братьи Христовой
          Обнищалый убрал монастырь,
Обессиленный жизнью голодно­суровой,
          Их покинул малыш­поводырь.

Но идут они, жалкие, старые шляхи
          Позабытые ищут клюкой,
И давно уж под рваною свитой рубахи
          У них нет и котомки с мукой.

Были люди приветливей в годы Мамаевы,
          Милосердней был лютый Батый,
И теперь уж не слушают псальму Почаева
          И про Лазаря голос святый.

Без надежды идут они третии сутки
          К златоглавого Киева Лавре.
Ни жилья, ни дымка, ни чугунки погудки,
          Только ветер бряцает в литавры,

Да над павшей кобылкой орлы­чернокрыльцы
          С клокотаньем снимаются в танце,
Да клыками блестящими в пенистом рыльце
          Заскрежещут волки­сироманцы.

И идут они тихо, и плачут неслышно,
          На щеках замерзает слеза,
И спивают всё громче, чтоб слышал Всевышний,
          И рыдает в сугробах кобза.

Надвигалась на вечную ночь псалмопевцев
          И земная, недолгая ночь,
И присели они у шелковых деревцев,
          Побросав свои торбочки прочь.

И запели они, на бандуре играя,
          Выгравая земную печаль,
И забыли про горе и голод, спивая,
          И про путь в бесконечную даль.

И как солнце громадное с черной звездою,
          На груди их сияли кобзы,
И алмазной была перевита слюдою
          Борода их от горькой слезы.

А метелицы с облаков черных ромашки
          Обрывали, пушистые, белые,
И на рваные свиты соткали рубашки
          И на руки их обледенелые.

И сидели они, как святые из мрамора,
          И недвижными стали персты,
Только души неслися их вещие за море,
          Далеко от последней версты.

Уносились на паперть они белоснежную
          Иисусова монастыря,
Где когда­то душа зародилась безбрежная,
          До неволи земной кобзаря.

Только пальцы зачем­то стеклянные вьюги
          Пробегают еще по струнам,
И таинственный из­за серебряной фуги
          Слышен голос, понятный лишь нам.

И всё выше вздымались по степи сугробы,
          И еще не погасла заря,
Как навеки сокрылись в алмазовом гробе
          Два прозревших в раю кобзаря.