Сергей Соколкин - Соколиная книга

Искали ль черта там иль ничего,
иль просто дурость пришлых одолела? —
но вырыть прах задумали его
и перенесть в соседние пределы.

А из могилы в небо выползал
премудрый дуб, покрытый мхом и ветром,
что каждый, отводя, крестил глаза,
как бы представ пред тем и этим светом.

Вдруг, словно пузыри пошли со дна,
со всех глубин закопанного слова:
«Моей земле не страшен сатана,
я не нашел здесь ничего такого.

Копайте дальше, но не в том вопрос,
кто тут лежит и, чей здесь гроб разруша,
всей сутью в память этот дуб пророс
и пригвоздил, раздвинув ребра, душу.
Откуда корни?!»

Распрямляя ствол,
сорвался древний лист в гнилую темень.
Свет вспыхнул, и, возобновив родство,
с кладбища заспешили в вечность тени.
Черту сомненья люди перешли,
поддались кости заступу покорно.
И прах его был выбран из земли
и стал землей.
Но дуб лишился корня.

Под бестрепетным лунным прицелом
слышу землю
с другого конца.
И ложусь в неестественно белом
на могилу отца-праотца.

Слышу зовы и рая, и ада,
но во мгле не пойму, где какой, —
в небеса с легким шелестом
падаю,
в небо смерти и жизни самой.

И когда человеки лихие —
с пулей-ножичком
тешатся тьмой,
мертвецы,
испокон не чужие,
вырастают стеной крепостной.

Пофамильно,
повзводно,
поротно
мои прадеды-деды идут
с ненаглядными,
с самыми «родными»…
И дядьев молчаливых ведут.
Сердца стук —
словно бубен шамана,
дословесная темная речь.
Предки,
смертью прикрывшие раны,
жизнь живую выходят стеречь,

прорастая во мне васильками,
проливаясь водою живой
и губами шепча и сердцами:
– Не боися, сынок, мы с тобой.

Крест нательный к губам прижимаю
и о здравии Бога молю.
То ли жизнь мертвецам продлеваю,
то ли смерть приручаю свою…

Когда Бог проклял землю, то ветрами
замел дороги к истине самой
и все живое выдернул с корнями.
И сгинул род людской.

И лишь деревья по земле незрячей,
как высохшие ящеры, ползут.
И, заклиная небо, корни прячут
и новой почвы ждут.

Убиенному войску в былинах лежать навсегда.
Я последний солдат,
на кресте целовавший судьбу.
Сквозь подошвы мои прорастает трава-лебеда.
Через вещую кровь я по трупам иду на Стамбул.

Оборванкой свобода встречает меня у ворот,
собирая копеечку
в русский поверженный щит.
Нерадивая память в забвенье считает ворон,
распластавших крыла надо мной
в православной ночи.

Над Софией, как Китеж,
восходит печальный Исус,
неразумный народ свой
пытаясь представить во тьме.
Крик печали плывет с минарета,
как будто в лесу,
и не виден сквозь морок
Егорий на белом коне.

В недрах рода идет эта гибель-игра.
И у ног цитадели не видно родного следа.
Запинаясь о собственный труп,
я иду на Царьград.
Через душу мою проступает трава-лебеда.

Вдоль по тени креста,
заслонившего ворогам небо,
древо жизни моей
пролегает по отчей земле —
по-над проклятой Богом,
обильной невзращенным хлебом,
где сквозь душу мою
пролетает Яга на метле.
И свистит Соловей,
и разводит чертей дева-рыба,
и поганый Тугарин
стрелу запускает в зенит.
Ветки древа сего,
раскорячась, вздымаются дыбом,
ветер с древа рыдать
на заросший могильник летит.
Там встает русский дух,
наливаясь антоновским соком,
слезы с голых ветвей
обретают в природе лицо.
Внук взял дедовский щит, —
его память в просторе высоком
мать-земля оживляет
руками своих мертвецов,
что растут из нее.
И вступающим в русское поле
меч и посох дают.
А когда они гибнут в миру,
древо жизни моей
пролегает сквозь отчую волю,
и на высохшем корне
листок зеленеет к утру.

Господь с тобой, мое языческое «Я»,
извечное, как Рим,
загнувшийся вне духа,
понесшее в миру татарскою прорухой
и прочей поганью, по-русски говоря.

Господь с тобой, зане, грядущим временам
путь к Богу осветив, дотлело древо рода,
пока сквозь пепл взрастал славяно-русский хам,
сживая на корню норманнского урода.

Окстись, душа! За Русь, за нас, за эти строфы.
Искус постигни – сделать выбор за отца.
Взрослея памятью, пойми,
что вне Голгофы
свобода совести простительна юнцам,

но не тебе, душа,
Владимира виденье,
что через всех монголов, сквозь разброд и страх
еще пробилось как-то в наше поколенье —
корявой лебедой в приплюснутых глазах.
Господь с той лебедой, таящей подоснову
земного бытия,
когда уже невмочь
этический соблазн Пришествия Второго
от «Я есмь путь»
в себе самом перевозмочь.

Думал я, что получу свободу,
отпустив тебя, вздохну…
Но вот
в этот дух,
что тщетно рвался к Богу,
намертво пустила корни плоть.

И теперь сквозь все, что наболело,
вырвались,
отчаяньем дыша,
в прошлое —
мое земное тело,
вслед тебе —
бессмертная душа.

Бутумуру

Забвенны римляне-титаны
и греки в подвигах-боях, —
башмак извечен Чингисхана —
в увечных сроках-временах…

…Во мне природа шевелится —
по венам,
яростен и зол,
в крови на нервной кобылице
несется с посвистом монгол.

Прекрасен он в преддверье пира,
и дико-царственны глаза, —
живой сперматозоид мира.
Убить нельзя, забыть нельзя!

Я, опьяненный, кровь пускаю
себе,
почувствовав всерьез,
как я границы открываю
в неблагодарную до слез
Европу…

Пьян русак спесивый,
забыв тиранов и вождей…
Твой час, Европа, —
день в России
открытых окон и дверей.

Не сосчитать тогда на свете было лун.
Мы были варвары, нам помогал Перун.
Но солнце красное, как зарево, взошло.
Мы были варвары, но это всё прошло.

Мы были Западом, Востоком, и собой
мы становились под одной звездой.
Друг другу Родиной мы помогали стать.
И плыл орел по тени от креста.

Шли за Урал мы с правдою в сердцах
и грели Родину в ладонях, как птенца.
И в Енисее – в пламени свечи
мы остужали звонкие мечи.

Но дух стенал, а счастья нет как нет,
и наша кровь порой меняла цвет.
За веком век летел, за годом год,
мы были варвары, такое не пройдет…

…Пропал орел. И звезды замело.
Мы были Родиной, но это все прошло.
Мы были Родиной,
но связь оборвалась —
Россия кончилась,
Помпея началась.

Когда сияла в небесах
моя великая Держава,
мы просто не имели права
знать о расставленных сетях.

Когда ж запуталась в сетях
моя великая Держава,
мы просто не имеем права
забыть о прежних небесах.

Приди, покусись, оторви
от нашего русского хлеба
краюху заплечного неба,
настоянного на крови.

Приди, покусись и возьми
извечное русское поле
набегом языческой воли,
руками, мечом и костьми.

Приди, покусись и уйди
погостами варварских полчищ.
И пусть тебе светит в пути
над миром разверстая полночь.

И палили танки по Руси.
И пожар взвивался над страной.
И летели души в небеси,
озаряя
в прошлом град святой.

И тела трещали, как дрова,
и светился пепел много дней.
И молчала пленная Москва,
ожидая участи своей.

Мертвые не вспомнят про нее
и про нас.
Они в веках лежат.
И кружит над нами воронье.
А над ними ангелы кружат.

Настал черед, мой сводный брат,
омыть в крови святое право.
В бою никто не виноват —
ни сын, ни пасынок державы.

Ты за маммону принял бой,
борясь с Христовыми полками.
Мы оба воины с тобой,
ну что ж, померимся богами!

И правы будем мы вдвойне,
облекшись в дедовские латы.
Не на трибуне, на войне
солдат становится солдатом.

Своим богам и небесам
молись. И трепещи душою.
Русь терпелива, но и нам
обрыдло цацкаться с тобою.

Ну а потомки нас простят
и песню боевую сложат.
И в землю отчую положат.
Иль прахом
пушку зарядят.