Сергей Соколкин - Соколиная книга

И когда петух заскочив на кол
недоклюнул беду нависшую
заломил картуз буйный колокол
с песней падая в землю нищую

И достала до неба трещина
а звонарь ни мычит ни телится
небо кровью людской окрещено
а со шпилей орлы разлетелися

Как вороны кружат над падалью
облетая границы адища
а с церковок кресты попадали
да как звезды и все на кладбище

И тогда опять прокричал петух
и заплакал во сне юродивый
разбудил меня
и я понял вдруг
колокольный звон
моя Родина

Ночной свободы хаос безотчетный
к духоустройству прививает вкус,
весь этот мир —
от Бога и до черта —
на миг
выстраивая наизусть.

Пустая блажь,
встающая из пепла,
в простонародье званная судьбой,
что при рожденье памяти ослепла
и по миру пошла с лесной клюкой, —

за ради хлеба,
да еще немая,
мысль,
жадностью наполнившая рот, —
кто все уже на свете понимает,
тот ничего, увы, не создает…

Ему осталось только обонянье.
Но выхолощен воздух поутру,
где мысль,
лишь отягченная деяньем,
сойдет за правду на людском миру.
Но, правя ежедневную заботу,
природа проступает даже тут —
и дерева,
вытягиваясь к Богу,
корнями землю,
как собаки, рвут…

Уже сознанье не боится сглазу.
Встает слепого солнца торжество.
Еще Христа не принимает разум,
а дух
уже свершает путь Его…

Пушкин – наше всё…
Из классика

Актерши, в телевизоре что жили,
с книжонками не очень-то дружили.
И к месту и не к месту, как солдаты,
твердили генеральские цитаты…

Одних поэтов просто запрещали.
А про других не знал я ничего.
А Пушкиным мне душу высветляли
и наизусть учили мне его —

библиотекарши с короткими носами,
учительницы с длинными усами…
Они его ночами вслух читали,
а утром им все дыры затыкали…

И что мне делать с темною душою —
раз этим дурам нравится пока —
читать стихи – из вызубренных в школе —
и Пушкина держать за дурака?!

Найти свой берег —
как души спасение,
и к ночи,
подведя итог мечтам,
вздохнуть: «Державин»,
выдохнуть: «Есенин»,
и грустно улыбнуться: «Мандельштам»…

Быть русская дуэль должна кровавой!
И ровно в десяти шагах от ада…
В раю нам не ужиться.
Боже правый,
прости за все,
а царь простит за правду…

Я те слова вдолбил себе, как пулю,
что гений воплотил в немом экстазе.
И шел злодей по вымершему полю,
но Пушкин падал и, считай, промазал.

У каждого свои по жизни цели…
Но с детства словесами нас пугают.
И Пушкин умирает на дуэли.
И в памяти, как пятна, проступают

и те слова, и та земля сырая —
от Черной речки до бездарной пули.
И я иду и Пушкина читаю.
А те слова сжигают и волнуют…

Не надо Пушкина не знать.
И о судьбе его мечтать —
зевая и скучая…
Не надо с Пушкиным дружить
и по гостям его водить,
в масонстве уличая.

А надо ровно столько знать,
чтоб землю с небом различать
и волюшку с неволей.
Ведь надо Пушкина шептать,
а лучше Пушкиным молчать —
как в пятом классе,
в школе…

Не бывает тягостней минуты…
Падая в глухую высоту,
полный восхищения и смуты,
прикасаюсь к теплому холсту,

где художник кистию упорной,
в сотый раз, познав величья миг,
затирает в небе рукотворном
проступивший выщербленный лик.

И ложатся краски оголтело.
И над миром горбится гроза.
И встают,
живущие вне тела,
очень самостийные глаза.

И тебя находят среди многих,
сея в душу первобытный страх.
Так, старея,
умирают боги,
воскресая в русских мужиках.

Люблю твой колокольный звон,
Россия – мать-земля сырая,
извечный череп подымая,
оратая иных времен.

И смерть,
метущая косой,
о лемех молньи высекает.
И ветер утренний взвевает
лишь пух вороний
над тобой.

И все,
кто в вечный прах ушли,
встают – без имени и даты.
И все мы тут,
родной земли
христолюбивые солдаты.

На кладбище,
где мирный дух и негарь
и храм лесной струится средь ветвей,
там батюшкина пустынька к ночлегу
встречает чаепитием гостей.

Там и без слов открыто сердце Богу.
И ветер слег во вдумчивой ночи.
С молитвой тихою сливается дорога…

И бес в окно стучит…

Плещет небо синеокое,
катит Волга через край…
Разлилась ты, Русь широкая,
только рюмки подставляй!

Люблю я Родину,
поверь, страна!
Люблю с похмелия
и с бодуна.

Ведь продолжается
всегда Она —
даже с похмелия
и с бодуна.

И все мы здесь, и все мы там,
у всех у нас судьба все та же:
вменять друг другу божий срам,
служа у кесаря – на страже.

Служа у кесаря, чертям
проклятья слать в хмельной надежде.
И, страх имая,
жить, как прежде,
и быть всегда то тут, то там.

В миру всего тесней альтернативам,
когда над ним завис великий крест.
И в памяти неграмотной, строптивой
восходит слово:
Иисус Воскрес!

Вновь Храм встает в мерцании завета.
К нему сквозь лес опять валит народ.
Раскаявшись, Иуда с того света,
жизнь проклиная,
в землю слезы льет —

кровь проступает…
В старом нищем платье
воззвал пришедший:
«Как без веры жить?»
И закачались брусья на распятье,
раскачивая поле спелой лжи.

…Безвременье…
Взлетая ввысь над раем,
в расколе слепо веруя в свой стан,
душа находит скит и выгорает
от пяток до нательного креста.
Сквозь зиму в вечность проступает тупо
от света не прозревшее жлобье.
А тело серебрится
вечным трупом
и в колокол судьбы ногами бьет…

Тень креста пролегла через темные силы,
в бездну крысы, толкаясь, бегут из России.
И уже никого:
ни народа, ни Бога.
Только правых ведущая в вечность дорога.

И грядет справедливость,
но между своими.
Молча крысы друг друга сгрызают во имя…

С последним солнцем Рим объяла мгла,
когда из арамейского предела
тень от орла двуглавого сошла
к подножию родительского древа.

Ему томиться в поднятой пыли
с тех пор, как перевыкорчевав корни
и распахав лицо родной земли,
Микулушка хлебнул поганой крови.

На сладкий дух сквозь годы-времена
с восьми концов ползут собачьи дети.
И падшие слепые племена
по трын-траве разносит темный ветер,

оставив нам в котомке божий день
и тягу к хлебу на родных могилах.
А над землей кружит все та же тень,
но распознать корней еще не в силах.

Искали ль черта там иль ничего,
иль просто дурость пришлых одолела? —
но вырыть прах задумали его
и перенесть в соседние пределы.

А из могилы в небо выползал
премудрый дуб, покрытый мхом и ветром,
что каждый, отводя, крестил глаза,
как бы представ пред тем и этим светом.

Вдруг, словно пузыри пошли со дна,
со всех глубин закопанного слова:
«Моей земле не страшен сатана,
я не нашел здесь ничего такого.

Копайте дальше, но не в том вопрос,
кто тут лежит и, чей здесь гроб разруша,
всей сутью в память этот дуб пророс
и пригвоздил, раздвинув ребра, душу.
Откуда корни?!»

Распрямляя ствол,
сорвался древний лист в гнилую темень.
Свет вспыхнул, и, возобновив родство,
с кладбища заспешили в вечность тени.
Черту сомненья люди перешли,
поддались кости заступу покорно.
И прах его был выбран из земли
и стал землей.
Но дуб лишился корня.

Под бестрепетным лунным прицелом
слышу землю
с другого конца.
И ложусь в неестественно белом
на могилу отца-праотца.

Слышу зовы и рая, и ада,
но во мгле не пойму, где какой, —
в небеса с легким шелестом
падаю,
в небо смерти и жизни самой.

И когда человеки лихие —
с пулей-ножичком
тешатся тьмой,
мертвецы,
испокон не чужие,
вырастают стеной крепостной.

Пофамильно,
повзводно,
поротно
мои прадеды-деды идут
с ненаглядными,
с самыми «родными»…
И дядьев молчаливых ведут.
Сердца стук —
словно бубен шамана,
дословесная темная речь.
Предки,
смертью прикрывшие раны,
жизнь живую выходят стеречь,

прорастая во мне васильками,
проливаясь водою живой
и губами шепча и сердцами:
– Не боися, сынок, мы с тобой.

Крест нательный к губам прижимаю
и о здравии Бога молю.
То ли жизнь мертвецам продлеваю,
то ли смерть приручаю свою…