Яна Джин - Неприкаянность

Не забыла я наш нечистый двор
и овцу, во дворе забитую к свадьбе,
положившей начало тягучей тоске
в житии жениха и невесты.
В глазах сей пары — я помню — тогда
веселье чередовалось с грустью.
Но наизусть и навсегда
иное запомнилось мне, — кончина,
её ощущенье скотиной и кровь,
дымившаяся по той причине,
что, струясь из горла в маленький ров,
стыла на воздухе. Пар был багров…
Чётко помню: оттуда я
захотела сбежать в такие края,
где никому не пришлась бы дочерью,
и мне роднёй — никто, в свою очередь.
А потом, когда с остывавшей туши
сдирали шкуру, я заткнула уши,
и помню, помню, что вместе со звуком
хотела исчезнуть сама. Чтобы мукам
немоим и моим пришёл исход.
Помню ещё — захотелось пылью
обернуться. Вернуться
туда, где было
всё.
К раскладу первых колод.

То было давно.
Почти и не было.
Ни светло, ни темно —
ни огня, ни пепла.
В те дни я в кулак
ладонь не сжимала.
Ни друг, ни враг, —
жизнь моя вяло
текла.
С тех дней трудней мне стало.
Детство. Прократься
страхи стараются
в каждую нишу на улице.
Из зыбкого чувства вины акации
сникли, сутулятся.
Как наряд из солдат,
которых уже уличили в измене.
Настороже деревья стоят.
Как судьба. В бессрочной смене.
В те дни я не знала нужды притворяться,
что знаю: осталось только податься
вон из ума, как цветок из бутона.
Краски не знали в те дни полутона.
Маски не ведала правда. Нагою
была. А сны — прямыми. Унылы
были стены в драных обоях, —
жёлтых, словно взгляд у гориллы,
горюющей при мысли, что ей —
в будущем среди нас, людей,
быть. От рождения до могилы.
Мне нагадали: если померкло
в памяти всё, кроме детства, — счёт,
значит, к концу… Дышу на зеркало,
считаю вздохи: чёт, нечёт…
Считаю ли счастьем детские годы?
Знаю другое: другие — не в счёт.

К окончанию дня навещает меня
ощущенье, что я — это вовсе не я,
а старик в девятом десятке.
Или женщина после схватки
родовой. Или поступью шаткой
уходящая в стойло лошадка.
Или воин, раненный в схватке
надоевшей. Солнце, украдкой
проглянувшее сквозь накладки
из густых облаков. Или гадкий,
на затёртой открытый закладке,
спор супружеский. Или гладкий
человек, презирающий складки.
Или просто вечер, — остатки
освещения. Ночи зачатки.

Жизнь — дерьмо.
Дерьмо на роликах.
Посильней держись ты только.
Посильней.
Не брыкайся, помни круто:
жизнь — дерьмо, сучьё, паскуда,
жизнь — не шёлковое поле.
Сволочь — жизнь.
И крепчай, как крепок камень,
и не ной, как ноет мамин, —
чтобы хруст зубов да скрежет
только — коли колит, режет
жизнь.
Нету времени, поверь,
для затянутых потерь:
кровь от раны ножевой сохнет быстро.
Нету времени для слов
или вздохов, если вновь
шум да гам, переполох
поднимают все, кто… — ох,
плохо, плохо, мол, живёшь —
все, кто… близко.
Погляди — гурьбой ползут
в кровеносный твой сосуд.
Подожди — устроят суд,
разнесут, и в свой хомут
запрягут. Не дура жизнь, — плут.
Где любовничек?
Он тут,
но отсутствует: приют
ищет в сиськах баламут,
а не блуд.
Он устал от старой плоти?!
Пусть сбежит — ни слова против!
Так и водится в природе:
всё, что надоело вроде —
вон!
Он, как все, сбежит далече.
Ну и пусть! Держись покрепче!
И пригнись! И стисни зубы!
Будешь хныкать хоть и глухо, —
не рассчитывай на ухо
хоть какое! Что? Покоя
хочется? Играй героя!
И к тебе сбегутся — любо! —
как к младенцу душегубы!
Ух!
Никому уже не режет
слух, что жизнь — блядюра! Реже
сердце что-либо мятежит. Даже факт.
Никому уже не нужен
тот, кто душу — да наружу,
нужен тот, кто не нарушит такт.
Жизнь — дерьмо и блядь на роликах,
но на длинных на иголках
смотришься ты, смотришься ты — ух!
Цок и цок, и снова цок!
Прямо — не наискосок!
Западает, замирает дух!
Смотришься ты хоть куда!
Это правда — да и да!
И любить умела ж иногда!
Но любовь, скажи, к чему,
если цоку твоему
было оборваться под петлёй!
Затянула ты стежок
на петле. Ещё шажок.
И потуже. И потом слезой
поперхнулась, но, скрепясь,
скрипнула зубами раз,
и — открылась рана, прорвалась
кровь… И боль с тобой вдвоём
в выкрике твоём немом
пропадает: «Жизнь — дерьмо!»

Я для тебя — запуганного и забытого,
Единственного никакой ценой не битого,
Того, кто пренебрёг своею молодостью,
Кто правду не посмел искать из доблести,
Рыдал, когда вокруг тебя рыдали,
Вершил, когда вокруг пытались, —
Я для тебя единственного стерегу
В последней паре рифм последнюю серьгу.
Я стала б для тебя совсем иная.
Расковыряла бы себя до дна я
и душу выложила б всю —
тебе на суд.
Я для тебя преодолела страх
перед наслышанными рифмами в стихах.
Я для тебя сухой слезой
слезиться буду, дорогой.
Ты — тот, кто не по циферблату
отсчитывал часы, а по набату,
кто собирал себя из выброшенных строчек, —
пространство, говорил, меж нами — просто прочерк.
Ты — словно небесвод после дождей —
опустошён. Притих из-за болей.
Забудь! Живи! Греши! Прости!
Ты и приснишься мне в конце пути.
Последний день зимы —
Спасенье!
Последнее — введенье
в привидение,
в почти что веру:
я, тебя обняв,
спросила: «Как ты?»
Ты: «Я? Нет меня!»
Объятье первое. В нём тонет
жёлтый свет.
Я погребла лицо в ладони,
когда тебя, сказали, нет.
Пространство расширяется во времени.
Само пронизывает время.
Слова — тяжёлые от бремени —
забыли рифмоваться. Немы.

Ты. От тебя осталось меньше единицы.
Я. Послемыслие к тебе, не послесловие.
Мне хочется поверить в небылицы,
что из земли твоя на землю снова
душа вернулась, а в земле ты — тот, кто был;
что червь могильный плоть твою не источил
и сам потом не превратился в гниль.
«Из мусора рождаются стихи». Из пыли.
В ту ночь твои глаза темны, как полночь, были.
Последний день зимы.
Туманно.
Тут утро, сомневаясь постоянно
в себе, стремится в полдень улизнуть
и в нём скорее раствориться.
Тут каждый поспешает влиться
в толпу, стирающую лица.
От непохожего
тут всех охватывает жуть.
И даже звёзды новые —
как гвозди в грудь.
Тут между словом и поступком связи нет.
Тут всем на всё — один ответ.
Тут все стесняются рифмующихся слов.
Но там… Одни лишь жесты. И кивки голов.
Поскольку там — прозрачные слова.
И в них четыре измеренья, а не два.
И там — иные божества,
достигшие такого мастерства,
что им достаточно одной струны, —
производящей звуки тишины…
Не так ли «там», скажи, у вас?
И есть ли с «тут» какая-нибудь связь?
У вас совсем иное, правда, «тут»?
У вас «сейчас», наверное, иное?
Иные страхи? Круглые, как ртуть.
Но есть и слёзы ведь? И тоже раны ноют?
А может — нету ничего у вас иного?
Как тут давно уже ничто не ново?
В ответ — ничто. В ответ — молчанье.
Небытие пренебрегает жизнью,
её вопросами капризными.
А жизнь, напротив, суть сплошное предвещание
сплошного несуществования,
которому она выплачивает дань
создания любого увяданьем,
делами нашими, телами…
Мой дорогой,
так много между нами
не выговорено.
Но как
любовь протиснешь под колпак
существования? И как
из «что», скажи, получишь «как»?
А из души, Психеи, — Еву, тело?
Из «то, что было» — «то, что есть и цело»?
Как из «возможно»
сделать «буду делать»?
Переживание — из слова одубелого?
Игру — из срама?
Рифму — из простого «да»?
Из больше — меньше?
Лиру — из креста?
И как из праха, замурованного в склепе,
добыть желаний пусть и пепел?
Воспоминаний
чёткий профиль врезается, как рифма в речь.
Воспоминанье — это мим, не смогший речью пренебречь.
А помнишь ли такой вопрос: как отличить от правды ложь?
Ещё — про души… Правда, что цена таким вопросам грош?
Свободен ли ты там, где есть?
Свобода… Что — проклятье? Лесть?
А помнишь ли вопрос такой:
«Как быть с опавшею листвой?»
Легки, легки, как вздох Шопена,
мои вопросы, но не надо отвечать.
Они могильному венку замена
и знак, что люди на ходу молчать —
как сочиняют на ходу — не в состоянии.
Насилью траурного причитания
тебя подвергли. И повергли в прах,
провозласив, что смертью смерть поправ…
Слова. Слова. Одни слова. Ты прав.
Но как ещё, скажи, сквозь время странствуя,
не замечать его насилья над пространством?
И как забыть — что значит жухлая листва?
Что колокол по нам звонит сперва,
и лишь потом — поскольку не звонить не может.
…В Иерусалиме запуржило тоже.
Впервые там снежит за много лет.
Но снег растает скоро или нет,
оставив только бусинки из слёз
и тихий, как слеза, вопрос:
«О, Боже, это чудо снегопада
не означало ли, что Ты был рядом?»
Теперь уже осталось только
искать твоё лицо
в рисунках облаков.
Теперь — когда подведены итоги,
защёлкнуто кольцо
и не осталось слов,
когда случилось то, чему случаться
положено, — теперь уж докричаться
осталось только до тебя через настилы
листвы, сопревшей на твоей могиле
за все века, которым счёт забыли,
её земли, связавшейся из пыли
надежд, которые рассеялись, но были,
сомнений, ужасов, осевших в иле
на дне текущих дней…
Текущее терзает
глаза, когда бесследно исчезает…
Погост —
терзанье сущего, земного. И абсурд.
А в небе — возгоревшая комета.
Любующиеся её дерзаньем — врут.
Их, средь могил живущих, радует не это,
а неизвестности примета,
при том, что главное известно:
живым не обойтись без мертвецов,
сближенья с ними и в конце концов —
надгробной лжи, что жил усопший честно.
По мне, такая радость неуместна:
любые мысли и любые чувства,
слова, их непроизношение —
союз безумия с кощунством
перед лицом исчезновения.
Тут — на земле — начало марта завтра.
Там — у тебя — начало всех времён.
Тут первый день — не просто лживость старта,
но и предательство финала: он
сперва сбегает во второй, потом сбегает в третий…
Там — бесконечность, загнанная в сети.
Бездвижность. И единство рая с адом,
а вздоха с выдохом, с прощальным взглядом.
Довольно! Где же это слово,
после которого не надо никакого?
Оно не тут.
????????
Всё ясно без него — не нужен суд.
Всё ясно, как в сказаньях древних эллинов.
И, как в Левите, жёстко всё расстелено.
Довольно же всего!
Тоскливых шествий!
Жестокости Его!
И нашей лести!
Соборов благовонных вместе
с прикрывшимися чёрными сутанами
Его рабами — шарлатанами
и сутенёрами, которые
движенье губ считают разговором.
Довольно умиляться и Рахилью:
от нелюбви, смотри, исчахла Лия!
Довольно обо всём —
довольно о смертях,
довольно о печалях, жизнях,
довольно о вчерашних днях,
о нынешних, грядущих, лишних.
Забудь про всё.
Молчи почти всегда.
На все вопросы — всем один ответ,
который знают дети:
«Да!»
А лучше так же кратко: «Нет!»
К чему способность помнить, если
воображение и память — в вечной ссоре?
И есть ли смысл и правда есть ли
в обрывках прежних разговоров?
«Чего желаешь?»
«Быть забытым. Всеми. Не тобой».
«А что пытаешься увидеть?»
«Красок первый слой».
«Услышать?»
«Голос твой: Не поступись собой!»
«Что будешь делать?»
«Что ещё — я буду ждать».
«Кого?»
«Кого ещё — Мессию. Благодать».
«А долго ль будешь ждать?»
«Покуда Он —
неуловимый, словно сон, —
не воплотится до конца
в неотразимого живца.
Покуда все не выйдут сроки».
«А на какой Он прячется дороге?»
«Не прячется: сидит и ждёт».
«Но где?»
«За горизонтом. У ворот».
«Когда придёт?»
«Того, что много, станет мало, — вот когда!»
«И — думаешь — придёт?»
«О, да!»
«Чего желаешь ты?»
«Влюбляться».
«Что есть любовь?»
«Что — как не целоваться, обниматься!»
«Что будешь делать, если жить без небылиц?»
«К тебе взмывать, как к небу — стая птиц,
разняв себя на тысячу частиц».
«Как скоро же, скажи опять, объявится?»
«О, скоро, скоро! После тысячи объятий».