Райнер Рильке - Часослов
А надо бы в густом тумане
подняться тихо, как персты.
А надо бы, ища друг друга,
войти в глухую колею;
а кто не вынесет испуга
он тотчас выпадет из круга
и проклянет судьбу свою.
У вещи надо поучиться
и, как дитя, не знать забот;
кто к Богу в сердце постучится,
от Бога больше не уйдет.
Что может ровная тропа дать?
Повсюду - тяжести печать.
Нам надо научиться _падать_,
тогда научимся летать.
(И ангелы ведь не летят.
И серафимы тяжелы.
Кольцо тесней вкруг Бога сдвинув,
руины птиц, ряды пингвинов,
сидят они, полны забот...)
x x x
Печали хочешь. Опустили
мы лица. Ты - на дне пруда.
Вот так мечтатели грустили,
лишась покоя навсегда.
Вот так крестьяне возле трупа
над мертвым сыном слезы льют,
и суть, как свечка, брезжит скупо:
великое владычит тут.
Кто в первый раз Тебя узнал,
тому мешает шум и свет.
К земле пригнувшись, ищет след
и сразу до смерти устал.
Лишь позже, через много лет,
он приближается к природе;
запомнив тысячи примет,
он зрит Тебя на небосводе,
и на привале, и в походе,
но это - след, Тебя там нет.
Ты от него невдалеке,
Твои шаги он слышит: гулко.
Ты так чудесен, как прогулка
на тихой лодке по реке.
Но скоро берега не станет
лишь небо грозное настанет,
лишь чащи спящие встают.
И деревушки промелькнут,
растаяв, как заря Господня,
и как Вчера, и как Сегодня,
и как все то, что видим тут.
Но будут на пути всегда
вставать большие города
и плыть навстречу вереницей
на крыльях спущенных, как птицы.
Но где ни города, ни веси,
туда и ты свой путь держи.
Ты слышал кое-что о лесе,
и здесь ты лодку привяжи.
Здесь ждут тебя лихие кони
живые, быстрые, как ртуть,
и, как спасаясь от погони,
отыщут сами верный путь.
x x x
Последний дом деревни станет так,
как будто он - последний дом земли.
Дорога потеряется вдали,
ныряя то за горку, то в овраг.
Дорога - только мостик через тьму,
и страшно в полночь выйти одному:
две дали подступили с двух сторон.
И кто уходит все-таки - тому
идти всю ночь, а может, умер он.
x x x
Но вечером вдруг встанет кто-нибудь,
уйдет из дома, и пойдет, пойдет,
ведь где-то на востоке церковь ждет.
Его проводят, как в последний путь.
А вот другой: привычного жилья
не покидал, далеко не ходил.
Уйдут искать по свету сыновья
ту церковь, про которую забыл.
x x x
Безумье - это сторож,
ведь не спит.
Смеясь, встает над нами каждый час,
и ночь в названья новые рядит,
и примеряет: десять, восемь, раз...
С дрожащим медиатором в руке,
в рожок трубит, но звука нет в рожке,
и песенку, сводящую с ума,
заносит в одинокие дома.
Оно покой детей не бередит:
пусть спят они - безумие не спит;
и псы, с цепи сорвавшись в эту ночь,
то носятся, то замертво лежат
дрожат, когда оно уходит прочь,
боятся, что воротится назад.
x x x
О Господи, Ты помнишь тех святых?
Казалось им: и в самой тихой келье
гремучий грохот мира не затих.
Они перебирались в подземелье.
Зарытые в пещере земляной,
почти не зная воздуха и света,
они забыли внешний облик свой,
и возраста утратили приметы,
и жили, словно умерли давно.
Читали редко - книжный слог завял,
таился лютый холод в каждой книге;
как с тощих плеч спадали прочь вериги,
так смысл со слова каждого спадал.
Ни с кем не говорили много лет.
Встревоженные близкими шагами,
завешивали очи волосами.
Никто не знал, не умер ли сосед,
молитву совершая.
Иногда
все вместе собирались в круглой зале,
где тусклые светильники мерцали,
пред алтарем, в мучительной печали,
как в ожиданье Страшного Суда;
лишь бороды струились и шуршали.
Жизнь на тысячелетья счет вела,
окутав ночь и свет одною тьмою.
Захваченные черною волною,
вернулись в лоно матери тела.
Зародыши в пещерах без числа
раздувшихся голов поднять не смели,
сидели скрючась, сутками не ели,
как будто их питала эта мгла.
Паломники приходят в наши дни
припасть к пещерам этим жадным взглядом:
три долгих века здесь лежат они,
а их тела не тронуты распадом.
Как ржавый свет, сияет впереди
сплошная тьма - и видишь очертанья
безжизненных фигур под грубой тканью,
и руки мертвых - как велит Писанье
покоятся, как горы, на груди.
Великий полководец воспаренья,
зачем Ты останавливаешь тленье?
Быть может, Ты забыл их, потому
что сами опустились в эту тьму?
Неужто так и надо: в укоризне
от жизни отказаться, умереть,
и только трупам в их великой жизни
смерть времени дано преодолеть?
Зачем их не отдашь небытию?
И кто они? - Нетленные сосуды,
отставленные в сторону, покуда
в них кровь не пожелаешь влить Свою?
x x x
Ты - будущее, Ты - живая твердь,
над вечностью возникший небосклон.
Ты - петушиный крик в ночи времен,
Ты - мать, Ты - чужестранец, Ты - закон,
зарница, и заутреня, и смерть.
Ты - превращений тайная стезя,
идущая высоко над судьбой;
дремучий лес, мы встали пред Тобой,
ни с чем другим сравнить Тебя нельзя.
Ты - внутренняя истина, Ты - суть,
оставшаяся в тайне, в глубине:
землей Тебя считают на челне,
но с берега Ты - челн, плывущий в путь.
x x x
Ты на крови, обитель, вырастала.
Ты тридцать два собора насчитала
и пятьдесят из нежного опала
и янтаря воздвигнутых церквей.
За монастырскою оградой
любая вещь звенит руладой
и плачет песнею Твоей.
Монашки, черные сестрицы,
живут в строениях таких.
Одна идет к ручью напиться,
мелькнет другая, словно птица,
а третья может заблудиться
в аллеях, темных и глухих.
Но прочих не видал никто.
Они не выйдут за ворота,
как перепуганные ноты,
таясь у скрипки на груди...
И где-то там, неподалеку
от церкви и монастыря,
лежат могилы, одиноко
о нашем мире говоря,
достигшем роковой черты,
монастырями не спасенном,
с поддельным блеском, ложным звоном,
о мире, полном суеты.
Он кончился - явился Ты.
Мечты о нем струятся светом,
не тронув времени ничуть.
Тебе, закату и поэтам
дано постигнуть за предметом
вещей таинственную суть.
x x x
Состарилась земная знать:
цари живут в глухой опале,
царевичи поумирали,
царевны бледные едва ли
короны смогут удержать.
И чернь, взошедшая на трон,
чеканит деньги из корон,
станки скрежещущие точит
и золото на службу прочит,
но счастье с ними быть не хочет.
Металл томится. Жизни мелкой
монеты учат и пружины
но этого металлу мало.
Оставит кассы и поделки,
вернется в темные глубины
горы, раскрывшейся сначала
и затворившейся за ним.
x x x
Все возвеличится и вознесется:
земля задышит и вода польется,
поднимутся леса и рухнут стены,
и в том краю счастливом приживется
народ, работающий неизменно.
Не станет церкви, Бога заковавшей
и горестно над Ним запричитавшей,
как над подбитым зверем слезы льют,
гостеприимно распахнутся двери,
забудутся ничтожные потери,
и жертвы безграничные грядут.
Потусторонней жизни ждать не будут,
всему на свете мерой станет труд,
о том, что ожидает, не забудут,
но смерти только малость отдадут.
x x x
И ты, о Боже, станешь величавей
величественней в_о_ сто раз,
чем я скажу, и чем сказать я вправе,
и чем постигнет кто-нибудь из нас.
Тебя почуют: с каждым часом резче
и ближе заструится аромат,
и, как больной свои лелеет вещи,
тебя полюбят, но сильней стократ.
Не будет приходить на богомолье
толпа людей. Толпе пребыть во мгле.
Того, кто возликует, ждет раздолье,
как будто он один на всей земле:
отвергнут всеми, он узнал удачу,
собрав себя и бросив в тот же миг,
безумно хохоча и чуть не плача,
как дом он мал, как царствие - велик.
x x x
О Господи, как стать людской толпой,
и т_а_к вот, всей толпой, к Тебе придти,
и стать людской толпой перед Тобой?
Ты - сад живой, венчающий пути.
Ведь если я один пойду по той
дороге - кто заметит? Кто уйти
захочет? Кто осмелится пойти
вослед за мною?
Этих не спасти
они смеются пуще. Что ж с того?
Так даже лучше, ибо одного
насмешникам - меня им не найти.
Я видел, как идут они толпой,
и думаю, что ветер над землей
поднялся из одежд, из темных складок,
и мир - как лягут спать - весь тих да гладок,
так величав их путь перед Тобой.
x x x
Хочу идти, питаясь подаяньем,
которое даруют неохотно,
