Райнер Рильке - Часослов
не ощущая страха. Он темней,
глубокий, чем я мог бы объяснить.
Деревьями растет Он меж камней
и, может быть,
Он - аромат, струящийся ко мне
из-под земли.
x x x
Предвечный, Ты открылся мне теперь.
Люблю Тебя, как будто мной рожден.
Люблю, как будто Ты - мой старший сын,
покинувший меня, взойдя на трон,
где у подножья мир - как миг один.
А я остался здесь - седой старик,
не понимая больше ничего,
не разумея тех вещей язык,
которым отдал сына своего.
Дрожу, мой Сын, - зайдет Твоя звезда,
Твою судьбу развозят корабли;
вернись ко мне, вернись скорей сюда
со всех концов, со всех морей земли.
Во времени трепещущий, как лист,
порой дрожу от страха: Ты убит.
Но вот приходит весть: евангелист
о вечности Твоей везде трубит.
Пусть я отец - Ты, Сыне, перегнал:
стал, чем я был, и, чем я не был, стал,
и то, чего не смел я, воплотил.
Ты - будущее, Ты девятый вал,
утроба, возвращение; финал...
x x x
Не богохульство слышится в мольбе:
как будто в старых книгах я прочел,
что мы с Тобой срослись - как ветвь и ствол.
Люблю Тебя. Хочу служить Тебе.
Отцов не любят. Сын всегда суров,
когда, как Ты, покинув отчий кров,
от старца твердой поступью уйдет.
Напутствие отцовское кладет
Он в книгу, не раскрыв ее в пути.
Спешит уйти, водой спешит излиться
из сердца, где тоска по нем теснится.
Отец - в минувшем, он уже не здесь,
он весь ушел в былые времена:
смешные жесты, старческая спесь,
трясущиеся руки, седина...
И будь он хоть героем в давний год,
он только лист, и ветвь его стряхнет.
x x x
Его забота - хуже страшных снов,
и нежный голос - камня тяжелей.
Как можем мы постигнуть смысл речей,
не разбирая половины слов?
Великий театр наполовину пуст;
меж Ним и нами шум провел черту:
мы видим только очерк Божьих уст,
слова и слоги тают на лету.
Его найти не можем мы нигде,
хотя любовь, как слезы, бьет из глаз;
и только смерть приняв на той звезде,
где жили мы, - откроем: жил средь нас.
Ты Отче наш. Но разве должен так
я обратиться?
То означало б - отступиться.
Ты Сын мой. Страшно ошибиться,
но Сына я признаю в тот же миг:
пусть постарел Он, пусть седой старик.
x x x
Глаза мне выжги - я Тебя узрю.
Расплющь мне уши - я Тебя услышу.
Без ног пойду к небесному царю.
Лишившись рта, взывать не стану тише.
Сломай мне руки - обовью
восторгом сердца, как руками,
а сердце Ты мое останови
забьется мозг, и если бросишь пламя
мне в мозг - я понесу Тебя в крови.
x x x
Моя душа теперь - Твоя жена.
В чужом краю живет она, как Руфь,
и целый день Твои колосья жнет
служанка, и служанкам придана.
Но к ночи наряжается она,
и вот, когда наступит тишина,
умыта, хороша, умащена
(уснули все), - она к Тебе придет.
И если ночью Ты проснешься вдруг
и спросишь: Кто? - В ответ: служанка Руфь.
Покрой крылом свою служанку Руфь.
Твоя по праву...
И спит моя душа не у подруг
у ног Твоих, теплом Твоим пьяна.
Она как Руфь. Она Твоя жена.
x x x
Твое по праву.
Сыновья приходят,
ведь отцы уходят,
и, сын, цветешь
твое по праву:
x x x
И Ты возьмешь
цветущий сад былого и красу
распавшихся небес.
Росу из тысяч суток,
посланье света - сплошь из милых шуток.
весенний караван веселых уток
и лето на поляне и в лесу.
Возьмешь Ты осень, пышною завесой
лежащую на памяти поэта,
и зиму, выходящую из леса
сироткою задолго до рассвета.
Венецию возьмешь, Казань и Рим,
собор пизанский сделаешь своим,
Флоренцию, и Лавру, и Сибирь,
и спрятанный под землю монастырь
под Киевом, цветущим и зеленым,
возьмешь Москву с первопрестольным звоном,
и звукам всем - фанфарам, скрипкам, стонам
твоими быть, и песням, устремленным
к тебе, о Боже, вспыхнуть, как алмаз.
Лишь для Тебя поэты каждый час,
перебирая темные виденья,
картины ищут, образы, сравненья,
хоть брызжет одиночество из глаз...
И живописцы на старинный лад
непреходящим мир запечатлят,
который преходящим создал Ты:
все станет вечным. Женские черты
так в Моне Лизе встарь воплощены,
что новый век не ждет иной жены,
единственную - эту - возлюбя.
Творящий дорастает до Тебя:
он хочет вечность. Камню перед Ним
велит быть вечным. - Значит, быть Твоим!
Идут к Тебе - пускай путем кружным
и любящие. Вечность им не в пору,
но поцелуи разомкнут затворы
безликих уст, не ведавших улыбки...
Они прославят страсть - и без ошибки
страданье распознают: сколько муки
в счастливом смехе, словно в час разлуки
тоска, очнувшись, простирает руки
и плачет, плачет на чужой груди...
Они умрут, испив свою отраву,
так ничего понять и не сумеют,
но, может, на земле детей оставят.
И в них та жизнь листвой зазеленеет,
и станет та любовь Твоей по праву,
которую сейчас, слепые, славят.
Так вещи ливнем хлынули к Тебе.
Спешит, переливаясь постоянно,
текущая вода за край фонтана,
как пряди, растрепавшись поневоле,
так переполнятся Твои юдоли,
когда вослед вещам прольется мысль.
x x x
Среди Твоих рабов - я самый робкий,
я в мир гляжу из узкого окна
и понимаю только неторопкий
закон вещей, а жизнь людей темна.
Но дерзостью моей не посчитай
и гневным светом из очей не брызни,
когда, переступая через край,
скажу: мы все ведем чужие жизни.
Случайны судьбы, лица, дни, заботы,
сомненья, страхи, мелкие щедроты,
все перепутано, подменено
мы только маски, лиц нам не дано.
Я думаю, сокровища лежат
на кладбищах, где жизни без отрады
таят никем не найденные клады
доспехи, и короны, и наряды
никто не надевает свой наряд,
подняться бы, заговорить им надо,
но не восстанут, не заговорят.
И вечером, когда в груди теснится
мечта уйти неведомо куда,
я знаю: все пути ведут туда,
где мертвое сокровище таится.
Там нет деревьев, местность там ровна,
и лишь одна высокая стена
окружит это место, как темницу;
но вся она - тяжелые ворота,
ряды решеток без числа и счета,
но вся она людьми возведена.
x x x
И все-таки, хоть наша жизнь течет
тесна и ненавистна нам самим,
есть чудо - мы его не объясним,
но чувствуем: _любая жизнь живет_.
Живет, но кто? Не вещи ли живут
несыгранной мелодией минут,
как в тело арфы, втиснуты в закат?
Не ветры ли, что над рекой шумят?
Деревья ли в своей осенней дрожи?
Одни цветы, а может, травы тоже?
Живет, быть может, тихо старясь, сад?
Иль птицы, что загадочно летят,
иль звери, что бегут? Живет, но кто же?
А может быть, Ты Сам живешь, о Боже?
x x x
Ты, старец, держишь не державу,
а молот в жилистой руке.
Ты сам, кузнец, - глухой и ржавый,
как корка жара на бруске.
Ты песня лет, Ты Боже правый,
Ты трудишься невдалеке.
Воскресный отдых позабыт.
Неважно, купят иль не купят,
кузнец умрет, но не отступит,
покуда меч не заблестит.
Когда, на фабрике и в штольне
закончив труд, вздохнем привольней,
услышим: с каждой колокольни
над нами молот Твой стучит.
Ты не желаешь на попятный
умелец, мастер всей земли,
Тот незнакомый, непонятный,
о Ком то сбивчиво, то внятно
по свету слухи поползли.
x x x
Ползут за слухами сомненья:
мол, бытие Твое притворно.
Увы! мечтатели упорно
не верят внутреннему зренью.
Им нужно светопреставленье,
иначе верить не хотят.
И Ты от них отводишь взгляд.
Горы свернуть было б делом несложным
в знак Твоей правоты.
Но безразличен Ты
к безбожным.
Ты не станешь тягаться с заблудшим
на весах суеты.
Ведь безразличен Ты
и к лучшим.
К выспрашивающим безразличен Ты.
Свои черты
откроешь вынашивающим.
x x x
Вопрошают Тебя - искушают Тебя.
А тот, кто находит, - сводит Тебя
к цвету и жесту.
Я же Тебя объемлю,
как землю, - в горсти.
В мою землю
растет она!
врасти!
Я не хочу от Тебя никаких
чудес. Чудеса просты.
Я знаю, что миг,
знаю, что век
это не Ты.
Той суеты не жаль.
Знаю: грядет закон.
С каждым столетьем он
явственней нам.
x x x
Уронишь что-нибудь - и вот
вещица легкая с балкона
летит, подвластная закону,
влияющему неуклонно
на каждый камень и корону,
летит - и в центр земли падет.
Любая вещь одарена
стремленьем к долгому полету
любой цветок, любая нота,
любой малыш во время сна.
Лишь мы - во власти притязаний
бежим из строгих сочетаний,
свободы алчем, пустоты.
