Антология - Поэзия Африки

Предгрозовые тучи, космы адской сажи,
Непроницаемый для пальцев света битум
На голове моей — глядите, сэр, — пока…

Впезапно, как ростки пшеницы за дождем,
Как вспышки молнии с москитный хоботок,
Как лихорадочный трезвон цикад на солнце, —

Три белых волоска! Три робких чужеземца,
Пронзили чашу черную, как змеи, вьются,
Заметные лишь в лупу, но потом — потом

Они захватят все! Так что ж, спеши, зима
Дешевой мудрости, лови в силки почета,
Вяжи ночной колпак в заплесневелых блестках!

Земля не знает ужаса стропил:
Стропила рухнут, испугав геккона[305],
И треснет глинобитный пол, а брусья,

Изведав в почве смерть, найдут в ней жизнь, —
Как погребенный в поле клубень ямса,
Как корни баобаба, как огонь.

И воздух не предаст тебя. Как пальма,
Клонись в грозу, по помни, что топор,
Губя леса, дает дорогу белкам.

Будь вечной, словно темная трясина;
Пусть ливни, а не пятки чужеземца
Оставят на тебе свой влажный след.

В полдневный зной себя укутай тенью,
А ночью не страшись нагих небес.
От перца изогнется твой язык,

Как скорпионов хвост, — ужаль опасность,
Но с голубем не бойся ворковать
И на губах храни росу рассвета.

Вооружись колючками, как роза,
Дитя, надень, как дерево, броню
И знай, что плоть твоя должна струиться,

Как пальмовое масло, как вино,
Не иссякая, чтоб в твоем потомстве
Мы пили мед и молоко земли,

Опять прельстясь Адамовым ребром,
Пей мед сама, наполнись им, как соты, —
Ты горечи хлебнешь еще, дитя.

Зардевшись сердцем, помни: белый мел
Оставит на тебе следы позора.
С восходом солнца ощути на коже

Соленый вкус спасительного пота,
Чтоб завтра не умыться солью слез.
И чистый дождь прими как дар богов,

И за него воздай им плодородьем.
В приливе чувств будь вольной, словно волны,
И смысл придай безжизненным пескам.

Я не хожу в церковь, я не шляюсь по судам —
Там целыми днями бубнят о «новой культуре»,
Там треплются о «равноправии», кричат о «разводе»,
Там затвердили заповедь, от которой тошно:
Одна жена для одного мужчины.

У папаши моего папаши было множество жен,
И предок плевал на равноправие — ему хорошо!
У себя дома предок был господом богом.
Но кончилась лафа, едва появился белый,
А с ним —
Одна жена для одного мужчины.

Как не возгордиться вашей подруге,
Если она знает, что она у вас единственная?
Пусть все утверждают, что ей вредно рожать,
А я утверждаю, что только болван мог придумать —
Одна жена для одного мужчины.

Ну разве достаточно одной бабы мужчине?
Можно ли вести хозяйство, вкалывать на полях,
Собирать бананы, жарить, парить
И при этом изловчиться нарожать детей,
Когда одна жена для одного мужчины?

Предположим, она не управляется по хозяйству и не желает рожать
Читает себе книги, а к плошкам и не прикоснется;
Как можно избавиться от такой халды?
Разводом? Ну уж дудки — эта культура не по мне,
Когда одна жена для одного мужчины.

Наследие наших доверчивых отцов —
Всё попирающие бледнолицые чужеземцы —
Изгнаны прочь.
Теперь благожелательные миссионеры
Измученный народ больше не дурачат;
Теперь залетные коршуны
Не терзают чужих цыплят —
Мы сами теперь терзаем себя!

Как вечные снега, что увенчали
Чело крутой заоблачной горы,
Твоих воскрылий белые шатры…
О, Вольность! Уврачуй мои печали!

Твои лобзанья, злобны и добры,
В моих ушах отрадой прозвучали,
Твои слова, достойны и щедры,
Изгнанника с надеждой обручали!

А ведь Изгнанник плакал пред тобой…
Не уходи, не взяв меня с собой!
Здесь мой удел — тоска, оцепененье,

Небесная в глазах затмилась твердь…
— О, кто ты?
— Избавительница Смерть!
— Благодарю тебя за избавленье!

Я не хочу в могилу. Страшно мне
Среди червей лежать осиротело.
В огне жила душа. Так пусть в огне
Сожгут мое безжизненное тело.

Пусть вольный ветер прах мой охладелый
Развеет, разнесет по всей стране.
Я жить хочу в пространстве без предела:
В воде, в земле, в небесной вышине.

Тогда, — о горестное утешенье! —
Став белым, как твоя девичья грудь,
Я, в пепел обращенный, в онеменье,

К тебе проникну в сердце, бездыханный.
И даст оно тому приют желанный,
Кто не нашел к нему при жизни путь.

Сейчас,
сейчас, когда все контакты налажены,
телефонные кабели всюду проложены,
пространства азбукой Морзе сближены,
моря кораблями запружены,
губами улыбки жалкие выжаты,
безвестные дети по миру пущены,
плоды тропические солнцем налиты,
а мышцы — бессильем, —
сейчас все это не больше чем символ
рабства.

Сейчас,
сейчас, когда все контакты налажены,
кровь в жилах моих заморожена,
ритмы моих барабанов задушены,
сединой мои волосы выбелены,
мое желанье отвергнуто и семя стерилизовано,
мои дети холодом выхожены,
тоска и мечта из груди моей выжжены,
статуи моих героев взорваны,
крики мои о свободе и мире бичами исполосованы,
мои шаги, как дикие звери, выслежены
и мой разум в оковах огрубел и ослаб.

Сейчас, когда «невинные прелести» твоей цивилизации
красуются кровоподтеками у меня на лице,
я спрашиваю тебя, Европа,
я спрашиваю тебя: «Что же дальше?»

Я на улицу выйду
с откровенной ухмылкой, с моими
проданными святыми,
чтобы хохотать до упаду
над мертвым распятым богом.

Я в черную пятницу выйду
на улицу, облаченный
в белый траур.

Я оставлю дома семью
и выйду, чтоб скалить зубы,
распевая песни йоруба
с воинами балуба[310]
и философами банту.

Даже если не хватит сил
дом покинуть для солнца, ветра,
силой меня не удержишь
в черную пятницу дома.

Мулат —
отпрыск белого и негритянки,
кажусь постороннему взгляду
мельканием шахматных клеток:
скользит этот взгляд по клеткам,
цвета на доске смешались,
сливается черный с белым
в глазах, ослепленных мельканьем.

Мулат я.
Большая душа в моей плоти —
двух душ различных слиянье:
один плюс один — это двойка.

Вот почему однажды
так обозлился белый.
Он все сосчитал по пальцам
и доску для шахмат сделал.
— Эй, мулат! — закричал он. —
Ты малость ошибся,
место твое возле негра.

Ах!
Но я не сбесился от злости…
Свои черные кудри
со лба я пригладил к затылку,
выдохнул дым сигареты,
и громко запел я
со смехом,
и стал вдруг пунцовым белый…

Мулат я!
С белой возлюбленной —
белый,
с черной возлюбленной —
черный.
Так вот!..