Антология - Поэзия Африки

Две плотные особы средних лет,
стеснившие Читателя Газет,
вопя, как будто здесь они одни,
перемывают косточки родни.
В другом ряду, презрев гневливый взор,
по-прежнему назойлив ухажер:
пристав к красотке и являя прыть,
он зубы хочет ей заговорить!
В автобусе — увы, не продохнуть,
зато заметно сокращает путь
разнообразье путевых бесед:
— Ну, а почем свинина-то, сосед? —
Здесь всякий люд, наряд и провиант,
с бродягой рядом здесь брюзгливый франт,
здесь болтуны мусолят вновь и вновь
политику, финансы и любовь,
ну а молчальники в окно глядят:
так строгий ментор смотрит на ребят!

Но вот автобус накатался всласть.
Стоп, остановка. Эй, народ, вылазь!
Прощания, и вздохи, и толчки,
плетенки, и корзинки, и тюки!
Вот новый пассажир полез гуртом,
со вздохами расселись все потом.
Какая давка! Заскрипел салон!
Столпотворенье! Ну и Вавилон!
— Ой, палец отдавил мне, чертов сын!
— Вы что — заснули? — аби на ветин[298]!

И снова в путь. Водитель жмет на газ,
а разговор о жизни без прикрас
жужжит не прерываясь… Ну так что ж:
в автобусе с тоски не пропадешь!

Что с независимостью сравнится?
В счастливый день станет раб свободным.
Тогда из ручья он сможет напиться,
Не опасаясь крика: «Скорей!»
Тогда костры зажигать он будет
Лишь для себя и своих друзей.
Тогда, выращивая бататы,
Он сможет их есть, не боясь побоев.
Тогда перестанет он быть рабом,
Тогда он за труд потребует платы
И биться не станет о землю лбом.
Тогда он покинет чужую ферму
И на своем участке посадит
Четыреста двадцать рядов бататов,
И кукурузу, и сладкий ямс.
Тогда он хозяйство свое наладит,
Тогда, накормив жену и детишек,
Сможет излишки продать купцам.
Не будет до старости он слугою,
Он жить начнет, ликовать начнет,
Он стукнет себя по бедру рукою
И полным голосом запоет:
«Я счастлив, судьба меня очень любит!»
Не понимают величья свободы
Те, кого в рабство не продавали,
Те, кто не мучались долгие годы
На белых плантациях,
В царстве кнута.

Все наши горести и невзгоды
В их глазах не растопят льда.
Мы трудимся с детства от света до света
В домах, на пастбищах и в лесу.
Где-то дожди и засухи где-то,
Но для раба это все едино,
Он собственность белого господина,
В кулаке господина его судьба.

Все отражалось в глазах раба.
Если уж кто-нибудь продан и куплен,
Будь он хоть пальм королевских выше,
Он все равно под хозяйской крышей
Меньше, чем карликовый терьер.
А хозяин, даже насквозь гнилой,
Шелудивый, как пес, тупоумный, злой,
Все-таки тот, в чьих руках судьба.

Мир отражался в глазах раба
С давних времен,
С тех пор, когда слон
Был в услуженье у антилопы.
Старался ладить с хозяйкой он,
Но однажды, отправившись за водой,
Задержался; возможно, он спутал тропы,
А возможно, задумался у реки.
Вернувшись, изведал слон хозяйские кулаки,
Вернее, копыта.
Антилопа орала сердито:
«Ты раб, и мое богатство
Позволит мне веяно владеть слонами!»
Слон перенес и брань и побои,
Молчал, лишь покачивал головою, —
Вытерпеть много пришлось слону.
Но слон понимал еще в старину:
Раб, чтобы волю себе вернуть,
Должен избрать проверенный путь,
Должен действовать осторожно.
Сто раз каждый шаг продумывал он
И вот — стал Владыкой животных слон.
Мудрость слона позаимствовать можно —
Чтобы со лба согнать комара,
Не нужен тяжелый удар топора.

Волю выкупить трудновато,
Но к нашим услугам земля и лопата,
Гроздья бананов, стручки какао,
И копра, и земляной орех…

Без устали надо трудиться годы,
Чтобы приблизить время свободы,
Чтобы из рабства выкупить всех!

Ветер бездомности
Гонит меня в крааль из пустыни,
Мой крик о помощи мчится от мыса к мысу,
И отзвук его замирает в горах Рувензори[301],
Но не слышит никто, даже сам я себя не слышу.

О боги, пытаюсь я упираться,
Здесь обреченные рубят руду,
Здесь
Никто ничего не слышит,
И я разбиваюсь о равнодушие,
Как волны о борт военного корабля.

Нигде так не теснятся облака,
Как у меня над головой, —
Чем толще слой, тем больше ярких красок, —
Смешались пурпур, золото и сажа,
А солнце убегает за холмы,
Как номерной фонарь автомобиля.
Кричат о ночи жабы похотливо…
А в небесах просвет, быть может, в ярд,
Быть может, в милю, сразу же за ним
Другая скомканная куча туч
Свинцовых снизу, сверху золотистых —
Вот каковы закаты января,
Когда в саванне рыжую траву
Охотники и фермеры сжигают.

Цена была умеренной. Район
не вызывал особых возражений.
Хозяйка обещала предоставить
в мое распоряжение квартиру.
Мне оставалось лишь
чистосердечное признание: «Мадам,
предупреждаю вас: я африканец».
Безмолвие. Воспитанности ток,
отрегулированный, как давленье
в кабине самолета. Наконец
сквозь золото зубов, сквозь толстый слой помады
проник ошеломляющий вопрос:
«Вы светло- или очень темнокожий?»
Я не ослышался? Две кнопки: А и Б.
Зловонное дыханье красной будки,
а там, снаружи, красный двухэтажный
автобус, сокрушающий асфальт.
Обыденный, реальный мир! Стыдясь
неловкого молчанья, изумленье
покорно ожидало разъяснений.
Еще вопрос — уже с другой эмфазой:
«Вы темно- или очень светлокожий?»
«Что вы имеете в виду, мадам?
Молочный или чистый шоколад?»
«Да». Подтверждение, как нож хирурга,
безликость рассекало ярким светом,
Настроившись на ту же частоту,
«Цвет африканской сепии, — серьезно
я пояснил. — Так значится в приметах».
Ее фантазия свершала свой
спектроскопический полет — и вдруг
правдивость зазвенела в трубке:
«Что это значит?» — «Я брюнет».
«Вы черный, словно сажа?» — «Не совсем.
Лицо, конечно, смуглое, мадам,
зато ладони рук, подошвы ног
отбелены, как волосы блондинки.
Одно лишь огорчительно, мадам:
свой зад я изъелозил дочерна…
Одну минутку!..» Чувствуя, что трубка
вот-вот взорвется громовым щелчком,
«Мадам, — взмолился я, — но, может быть,
вы сами поглядите…»

Мое достоинство зашито
в подкладку элегантной тройки.
Крахмальный воротник
моей сорочки
Европу посрамляет белизной.
Мой галстук — из чистейшей шерсти.
С почтеньем устремляю взор
на самого себя — в великолепной тройке.
Свое достоинство я берегу
от пересмешек продавщиц,
от хохота дежурных по вокзалу —
не знают места своего,
невежи! —
п фамильярности таксистов,
вообразивших, будто я им ровня.

Вся эта мелочь поджимает хвост,
соприкасаясь
с молчаньем ледяным.
Углы моих надменных губ
хранят одно-единственное слово:
«Отребье!»
Всех безбилетных пассажиров
и едущих в четвертом классе
я сторонюсь с презрением глубоким.
В моих устах «бродяга» —
ругательство.
От ссор не уклоняюсь я, хотя
меня отпугивает прочь
малейшая угроза оскорбленья.
Моя победа подтверждает,
что я прекрасно «обхожусь без них».
Знакомство я вожу
лишь со своими;
мне белизна лица
антипатична.
Мой разум был бы широко раскрыт
для утонченных рассуждений,
для гордых воспарений мысли,
но где все это?
Одни глупцы способны усомниться,
что мой рецепт свободы —
единственная панацея
для Африки…
Кричите же со мной!
Я не педант, любитель размышлений;
в моем репертуаре утвердилось —
пускай не дух — звучанье
моднейшего словечка:
«Негритюд»[303].
Бесстрастно я плыву
на гребне отчужденных белых толп.

По всем своим счетам
(за взятый напрокат костюм
и прочее)
я с гордой регулярностью плачу.
Зимой и жарким летом
в своей гробнице замурован я.
С готовностью я жертвы приношу
(два раза в день питаюсь семолиной[304]), —
мне служит утешеньем мысль о том,
что ждет меня правительственный дом,
автомобиль роскошный
и толпы восхищенных женщин
в краю, где одноглазый — царь.